Секретарь обкома

Назавтра вновь встретились на конференции, и встретились так, будто никакой ссоры накануне и не было. «Прекрасная гречанка! — воскликнул он, крепко пожимая её руку. — Идущие на смерть приветствуют вас!» — «Аве, цезарь, моритури те салютант! — поправила она. — Но это не греки и не грекам говорили, а гладиаторы римским императорам перед боем на арене». — «Кое-что слышали и об этом, — ответил он, не вступая в спор, и предложил: — Сядем сегодня рядом. В углу возле колонны есть несколько свободных местечек, я присмотрел». Сели рядом — и конференция закончилась без них. Весь день, вырывая листы из блокнотов, они писали друг другу записочки, письменно спорили. Когда был устроен перерыв на обед, ели в столовой пшенную кашу, по десяти копеек порция, и пили чай с сахаром.

Ребята-комсомольцы в университете говорили ей после, что она вела себя безобразно, целый день шушукалась с чужим парнем, что им за нее стыдно, что по сути дела её бы к комсомольской ответственности надо привлечь за использование делегатского места на конференции в личных целях. Но все обошлось, пошумели и бросили. А «чужой парень» перестал быть для нее чужим, сделался самым родным и самым любимым на свете.

И пошла жизнь, пошла, пошла. Полетели годы. Стал он инженером, был начальником цеха. Стал через какое-то время секретарем партийной организации в цехе, стал секретарем парткома, ушел на войну с дивизией народного ополчения, был ранен в бою под Гатчиной, вылечился, вернулся в дивизию; второй раз был ранен на Невском пятачке, снова вылечился и снова вернулся в дивизию. В третий раз его ранили возле Познани, он был тогда уже командиром артиллерийского полка; ранили тяжело, лечился долго. А вылечился — опять на завод, опять в партийный комитет. София Павловна все эти годы то работала в школе, обучая ребятишек истории, то занималась в аспирантуре. А восемь лет назад по решению ЦК приехали оба в этот город, Василий Антонович парторгом ЦК на машиностроительный, она поступила в музей истории края, под начальство Черногуса, заведовать одним из отделов.

Сколько лет пролетело? Много, наверно. Два года назад отмечали серебряную свадьбу. Где-то между нею, серебряной, и золотой, возможно, окончится жизнь. Но скажет ли когда-нибудь София Павловна, что жизнь её прошла напрасно или не так, как бы хотелось, как бы нужно было? Нет, никогда, никогда, никогда. Никогда она ни о чем не жалела, никогда не думала, что могло бы быть иначе, никогда даже в самых сокровенных мыслях не был для нее никто лучше, чем Вася, этот Денисов, Василий Антбнович, практический работник, который всю жизнь строит социализм. Как-то она одна, без него, — так сложились обстоятельства, — отдыхала в Крыму. В тот год ей исполнилось сорок, но выглядела она, будто и тридцати пяти не было, ходила, по обыкновению, подтянутая, во всем аккуратная, свежая, бодрая. Принялся ухаживать за ней один известный артист. Сначала это было интересно, так непривычно, необычно: артист! Но через несколько дней стало просто невыносимо. Он произносил фразы выспренние, высокие, но настолько штампованные, что уже через эти несколько дней София Павловна заранее знала, что и как её ухажер скажет в таком-то и таком-то случае, по тому или иному поводу. Все его содержание исчерпалось в три дня. На четвертый он был катастрофически пуст. Он говорил цитатами, афоризмами, вычитанными из книг, и София Павловна могла бы после каждого его высказывания называть источник: том такой-то, страница такая-то, строка такая-то.

Ей стало нестерпимо скучно, она постаралась сделать так, чтобы с ухажером больше не встречаться, уж лучше гулять одной, или побыть в компании любителей поболтать, попикироваться, или почитать.

С Васей — вот двадцать семь лет прошло — ей ни разу не было скучно. Случается, что он повторит историю, какую уже однажды или даже не однажды рассказывал. Но совсем не потому, что испытывает недостаток в новых, просто память изменит, и только. Уж кажется, до того хорошо его знает София Павловна, что дальше и некуда, и все равно совсем не во всех случаях она способна предугадать, что и как скажет он, как поступит. Двадцать семь лет человек этот на её глазах, день за днем, щедро, не скупясь, раздает себя людям, и все никак не исчерпается.

Сколько пережито вместе — и хорошего и плохого, сколько перетерплено. Никогда не забудет София Павловна тех дней, когда вернулся Василий Антонович с Двадцатого съезда партии, на котором так остро критиковали культ Сталина и последствия этого культа. Он рассказал ей все, и они вместе все заново переживали. Несколько недель они чувствовали себя физически больными, как будто от сердца каждого из них был отхвачен большой, очень важный, живой, пульсирующий кровью ломоть. «Соня, Соня, — говорил он, страдая, — вся же жизнь наша прошла с ним, не мыслилась без него, думалось: мы-то умрем, а он все будет жить и жить. Ведь мы в нем любили Ленина. Помнишь, как он учил любить Ленина, помнишь «Вопросы ленинизма»?»

Они доставали «Вопросы ленинизма» и вновь перечитывали вдохновенные главы об Ильиче. «Соня, Соня, — говорил он, — ведь в нем мы любили партию, нашу родную партию, которая вырастила нас с тобой, выучила, вооружила такой идеей, от которой жизнь трижды содержательней, осмысленней стала. Соня!..» Стоя перед фотографическим портретом Сталина, который висел на стене в домашнем кабинете, он сказал однажды: «Нет, я его судить не могу. Его может судить партия, народ, история. Но не я, Василий Денисов. Отдельно взятый, я мал для этого. Соня, ты можешь меня понять или нет?»

Что она могла ему ответить? Она плакала вместе с ним. Со временем, не сразу, постепенно они отделили объективное от субъективного, свои чувства от исторической реальности, правду от неправды, разобрались во всем том, чем в противоречивом и сложном сочетании было окружено дорогое для них имя. Вспомнилось им, что было время, когда они испытывали досаду и горечь от того, как именем Сталина заслонялось имя Ильича. Да, им бывало очень больно за Ленина. Но прошли годы борьбы с уклонистами, годы индустриализации, затем военные годы… В общих трудных испытаниях имя Сталина недосягаемо возвеличилось.

Со временем и кризисное состояние, и сама болезнь постепенно поутихли. «Ничего, Соня, ничего, — заговорил как-то Василий Антонович. — И люди и партия растут в испытаниях. Мы выдержали тяжелое испытание, но, видишь, выдержали. Будем исправлять недостатки, которые были же, были, ты отрицать этого не можешь, нет? Ну вот! Будем их исправлять, ликвидировать, и будем двигаться вперед, только вперед». И теперь вновь горячо и страстно строил социализм, нет, уже коммунизм, Василий Денисов. Только, сам отлично поняв и другим разъясняя ошибки Сталина, он никогда не забывал сказать, что много лет, как настоящий солдат партии, беззаветно шел за Центральным Комитетом, возглавляемым Сталиным, и что, несмотря ни на какие ошибки отдельных личностей, партия ни в малейшей доле не утратила и не может утратить своей революционной ленинской сущности. «Если когда-то, во имя культа, история улучшалась или ухудшалась, то теперь мы получили полную возможность этого больше не делать. Что было, то было, что есть, то есть». Возвратясь с одного из пленумов ЦК, он ей рассказывал: «Соня, сам первый секретарь сказал… Знаешь, как замечательно он сказал! Он сказал: «Наше прошлое — это наша с вами фотографическая карточка. Не плюйте в свое лицо».

Он радовался этим словам, как мальчишка.

Да, для него, для Васи, невыносимыми были плевки в прошлое партии, в прошлое страны, плевки тех, кто поспешил примазаться к той критике культа личности, которую партия широко и бесстрашно развернула после своего Двадцатого съезда.

«Вася, Васенька, — вновь мысленно прошептала София Павловна. — Нелегкая твоя жизнь…»

— Что? Что ты говоришь? — Он открыл глаза. Она улыбнулась. Это уже не первый раз за последние годы: она заговорит о чем-либо, а он, оказывается, как раз об этом уже думал в ту минуту, или он заговорит, а она уже знает, о чем он будет говорить дальше, она уже думала об этом. А тут даже сквозь сновидения Вася услышал её мысль.