Господствующая высота

— Да уж я сама управлюсь.

В глазах Степана Захарыча мелькнула знакомая Федору искорка гнева. Федор ждал, что тот ответит что-нибудь обидное женщине; он съежился и отвернулся.

Но, против обыкновения, сержант ответил мягко, и в голосе его непривычно прозвучала обида:

— Вон вы как об нас понимаете!.. Потяжельше носили — не роняли…

Большие ресницы женщины вскинулись и поникли, румянец проступил на скулах сквозь смуглоту кожи.

— Да нешто я что говорю!.. Уж вы извините…

Степан Захарыч властно забрал у нее корзину, скинул с плеча ящик с инструментами и кивнул Федору: прихвати…

Шагая позади, Федор урывками слышал их разговор: похоже, Степан Захарыч подряжался на какую-то работу.

— Да уж сговоримся, мы люди не жадные, — долетели до него слова Степана Захарыча.

Небольшой дом под тесом тонул в бело-розовой пене цветущих яблонь. Позади дома торчали вощаные желтые свечки на пушистых лапах низкорослых сосенок. Степан Захарыч уверенно толкнул обомшелую калитку, словно век свой прожил на этом дворе.

Согнувшись под притолокой, Федор следом за сержантом шагнул в сени, обдавшие его приятным запахом обжитого крестьянского жилья. В избах прифронтовых деревень, где ему приходилось бывать за время войны, пахло едкой смесью из махорки, сапог и отходящих в тепле шинелей. А здесь стоял приятно-кисловатый дух огуречного рассола, овчины и войлока, да из курятника поддавало теплым куриным пером. Чем-то очень родным дохнуло на Федора. Совсем так же, только чуть суше, пахло в сенях отцовской избы. Вспомнилось, как мать говорила: «Какая хозяйка справна, у той в горнице чистая струя, а в сенцах плотный дух. А ежели в сенцах одной пылью тянет, значит у ней и в закромах, кроме пыли, ничего нет».

Со двора вошел Степан Захарыч с мокрой, взлохмаченной головой, растирая шею суровым полотенцем.

— Все копаешься? Поди умойся. Хозяйка уже самовар шурует. — Он подтолкнул Федора локтем в бок. — А она, видать, того, соскучилась!.

Федор шутки не принял, и Степан Захарыч, нахмурившись, сказал строго:

— Только гляди, без грубиянства! Не такая…

Умывшись, Федор прошел в горницу. Здесь было прохладно и чуть сумеречно от многих растений, стоящих на окнах в глиняных горшочках. Угол стены занимал поставец с фотографиями. Выделялась большая карточка, убранная пучками сухой травы-слезки: парень в косоворотке об руку с женщиной в темном платье и с косынкой на плечах. Позади них громоздились облака и торчала башня, похожая на сахарную голову. Фотография была плохая. Едва наметив черты и грубо отяжелив лица, она придала сходство парню и женщине, в которой с трудом угадывалась хозяйка.

— Твой? — спросил Степан Захарыч хозяйку, когда та быстро пронесла в горницу поспевший самовар, держа его на далеко вытянутых руках.

Хозяйка, на мгновение приблизив самовар почти вплотную к груди, поставила его на медный поднос и подняла порозовевшее, в бусинах пота, лицо.

— Мой. Только вы на карточку не глядите: он красивый.

— Воюет?

— Второй год как извещение получила, — просто и грустно сказала хозяйка.

Федор еще раз взглянул на карточку и поверил, что муж хозяйки был красивый.

Хозяйка собирала на стол. Движения ее были упруго-легки; видно, что давно лишена она радости хозяйственной заботы, той особой расторопной ловкости, которую обретает каждая хозяйка, когда за ее работой следит мужчина.

Степан Захарыч отлучился в сени и вернулся с орденом Славы и двумя медалями на груди. Федор мысленно обругал себя за недогадливость: у него тоже были две боевые медали. К столу хозяйка первого пригласила Степана Захарыча и первую чашку налила ему. Уперев сильные, широкие локти в стол, она смотрела, как гости с аппетитом пили чай, ели твердые баранки, обмазывая их фронтовым комбижиром.

— Что же вы не кушаете, хозяюшка? — спросил Федор.

Степан Захарыч высунулся из-за стола, быстро налил стакан чаю, подвинул хозяйке и насыпал перед ней целую горку баранок.

— Да куда ж столько! Нешто я съем?

— Не съедите — нам больше останется!

Хозяйка засмеялась и, взглянув на Федора, спросила:

— Страшно воевать-то было?

— Страшно, — признался Федор.

— Сказал бы ты мне это слово, когда в моем отделении был, я б тебе… — Степан Захарыч сделал выразительный жест, вызвавший краску на лице Федора. — Чушь порет!

Степан Захарыч достал кисет и, сворачивая толстую цыгарку, принялся рассказывать про войну. Федор не поверил своим ушам. Не то чтобы сержант привирал, но он слишком щедро и картинно описывал фронтовые происшествия.

— Чисто из книги читаете, — осторожно сказал Федор.

Степан Захарыч обозлился. Теперь в его рассказах появился новый оттенок. То и дело слышалось:

— Тогда я вызываю Федора, вот этого самого: «Товарищ боец, сполнять живо!» Ну и бежит, аж ноги рассыпаются..

«Я, верно, исполнительный солдат был, — думал Федор. — Только к чему он так…»

— А вот еще случай был, — продолжал Степан Захарыч, пуская голубые кольца дымя. — Заминировал немец болото, птице сесть некуда. От командира роты мне приказ: разминировать. Срок — два часа; в четырнадцать ноль-ноль наши танки по болоту наступать будут. Время, конечно, в обрез, но отвечаю: «Будет исполнено». А командир знает: коли Степан Захарыч сказал, так и будет. Уважал он меня, по правде. Вызываю я Федора, — Степан Захарыч искоса глянул на огорченного товарища. — Прибегает, конечно, дурачок, запыхался, потому я ему командир и начальство, что хочу, то с ним и поделаю. «Так-то и так, говорю, возьми людей, сполняй живо!» И что вы думаете? — Степан Захарыч вытащил из кармана большие серебряные часы с множеством стрелок. — Трофейные, с убитого офицера снял… В тринадцать сорок восемь — всё подчистую. Командир роты мне перед строем руку жал!

— Ох, бедненький, — вздохнула хозяйка, глянув на Федора, — и доставалось же ему! А вам, — она с укоризной обратилась к Степану Захарычу, — нехорошо так на товарища все перекладывать.

На какое-то мгновение Степан Захарыч смутился. Он никак не ожидал такого оборота.

— Ничего не перекладывал. Военная служба — она, знаете…

Федору стало как-то по-хорошему грустно от заступничества хозяйки. Желая сохранить это чувство, он встал из-за стола и вышел на крыльцо.

Сад повлажнел к ночи, остро запахли цветы и травы, неслышные днем. Ландышевый дух был так силен, что, казалось, рослые, полные пряного сока, благоухают деревья.

Порой набегал ветер и относил прочь аромат цветов, и тогда на короткие мгновения ощущался нежный и такой тонкий яблоневый дух, что все другие запахи в природе казались грубыми по сравнению с ним.

Где-то далеко закуковала кукушка, задумчиво, словно справляясь, не перекуковала ли она кому-нибудь положенных лет жизни.

— Кукушка, кукушка, сколько мне годов осталось жить? — тихонько сказал Федор.

Кукушка на секунду замолкла и повела новый счет. «Два, три, четыре…» улыбаясь и ожидая, что вот-вот прервется, начал считать Федор. Тридцать шестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой быстро откуковала кукушка и смолкла. А что, если в самом деле отпущен ему впереди столь долгий век?! Такую жизнь надо суметь прожить. Не случайно и не как-нибудь, а так же серьезно, хоть и по-другому, как на войне…

Кто-то подошел и стал позади него. Он подумал, что это Степан Захарыч, и не оглянулся. Осторожное теплое дыхание коснулось его затылка. Федор неловко подвинулся к косяку.

— Хороший у вас товарищ, — голос хозяйки тронул Федора, как нежданная ласка.

— Замечательный! — сказал он горячее, чем чувствовал в эту минуту.

Хозяйка внимательно поглядела на него и засмеялась.

— Я не люблю, кто много о себе понимает.

— Вы не думайте… он хорошо воевал.

— Кто хорошо воевал, тот домой не пришел, — жестко сказала хозяйка.

Федор вспомнил парня на фотографии, ворот рубашки на тонкой шее и выражение доверчивости, которое не мог стереть даже плохой снимок.