Арина

Потом старушка убежала на кухню, погремев там посудой, опять вернулась в комнату, стала приглашать Катю и Дмитрия выпить хоть чайку с вареньем. Но они отказались и скоро вместе вышли из квартиры.

У подъезда Катя попрощалась с Дмитрием, тихо сказала: «Спасибо вам» — и тут же шагнула в метель, пошла в сторону трамвайной остановки, прикрывая сумочкой лицо от напора ветра и колючего снега. И пока она добиралась до дому, Дмитрий почему-то все не выходил у нее из головы; и потом, спустя уже месяц-другой, Катя его помнила и верила, что Дмитрий ей позвонит: недаром же он вынудил ее оставить ему свой телефон. Но вот прошло больше трех месяцев, а он так ни разу и не позвонил. А сегодня даже не узнал ее. Неужели он и на самом деле ее не узнал? Ну и пускай, подумаешь! Она и сама не хочет его знать, если он такой. И Катя, приглашая очередного клиента, резче обычного надавила на кнопку звонка.

II

Город уже много дней маялся жарой. Дожди все не шли и не шли, и белое солнце, не зная ни туч, ни облаков, вольно каталось по небу, рьяно выказывало свою нещадную жгучесть. И ветра совсем не было: нудный пух от тополей висел над головой почти без движенья, листья на деревьях молча глядели вниз.

А Дмитрий не чувствовал этой жары, и вообще он шагал как во сне. В другой бы раз посмотрел на глубокие следы от чьих-то каблуков на размягченном асфальте, усмехнулся, видя, как лежит в тени под липой сомлевший пес-дворняга, раскинув лапы и прищурив желтый ушлый глаз. Он все раньше замечал, когда шел по этой асфальтовой дорожке, которую любил. Ровная, прямая, с шеренгами лип по сторонам, она начиналась почтя от Аллеи космонавтов и тянулась до самой телестудии и еще дальше. Слева от нее — два широких зеленых газона, между ними идут машины, троллейбусы, автобусы; справа — длинное травяное поле, где летом играют в мяч, а зимой катаются на лыжах и в любое время года стар и мал гуляют с собаками.

Дальше поле переходит в пруд, который летом похож на майский луг, до того бывают ярки, пестры шапочки, костюмы купальщиков, мельтешащих в воде и на берегу. Дмитрия всегда веселило и радовало, что здесь, в самом городе, у него под боком, настоящий пляж. Его даже гордость брала: жил-то на какой улице, разве есть еще такая хоть одна в Москве! А поднимешь голову — впереди слепит глаза Останкинская телебашня, которая расставила пошире каменные ноги и протянула руки-антенны белому солнцу. И стоит она, простая и загадочная, летящая и неколебимая, как сама земля русская, на которой выросла.

И все это улица академика Королева, самая прямая и, пожалуй, самая широкая в городе. И длина у нее завидная — один только «кубик» телестудии тянется чуть ли не на километр. Когда Дмитрий учился в школе, то вместе с классом ездил на Волгоградскую плотину. Больше часа шел он тогда по ней, заглядывая вниз, где бесилась вода. И такая даль была до той воды, и так жутко она кипела, грохотала, взрывалась, что у него перехватывало дух и кружилась голова. И он тогда не мог себе представить, как это люди построили такую громаду, а потом не раз думал, что улица Королева похожа на Волгоградскую плотину своим величием.

Но сейчас он не замечал ни башни, ни стеклянного «кубика» телестудии, ни голоплечих девушек, что шагали навстречу. Сегодня он был, казалось, равнодушен ко всему, даже к Кате, которую искал с самого февраля и наконец неожиданно нашел и от растерянности и волнения сделал вид, что не узнал. Все люди были легко одеты, а он шел в костюме, в галстуке, в черных закрытых туфлях. И хоть бы что, ему не было жарко, наоборот, при мысли, что через час ему могут накидать полный короб черных шаров, его даже познабливало.

Он в волнении потрогал затылок и, ощутив гладкую упругость волос, на этот раз остался доволен стрижкой. А то ведь его всегда подстригали черт знает как. Что касалось бритья, то оно как-то сразу втиснулось в режим его дня. Он купил себе электробритву и каждое утро находил несколько минут, чтобы поводить по щекам и подбородку этой шустрой жужжалкой. А вот со стрижкой, хоть лопни, ничего не клеилось, не выкраивалось для нее за два-три месяца даже часа. В больнице ему частенько намекали, что пора подстригаться, и он всякий раз уверял, что завтра же пойдет в парикмахерскую, и сам хотел этого, но на другой день ему опять что-нибудь мешало туда пойти. Когда же волосы отрастали настолько, что люди в трамвае поглядывали на него с насмешливым любопытством («Не поп ли это?»), Дмитрий все бросал и шел в любую парикмахерскую. Приходил туда и просил подстричь его как можно короче. Но все мастера то ли из-за моды, то ли по причине коммерческой всегда волос у него снимали мало, и через две-три недели он опять приобретал свой прежний вид, и в больнице над ним посмеивались: наш хиппи.

Дмитрий пропустил машину и троллейбус, пересек мостовую и вбежал в подъезд своего дома. Войдя в квартиру, он увидел на столе записку, придавленную пепельницей:

Он скомкал записку, бросил в пепельницу. Сестра его не порадовала. Была бы умная, сама не поехала и никакую Ингу не потащила. Ему только и не хватало, чтобы в зале сидели родные да знакомые и разными обезьяньими знаками (для моральной поддержки защищающегося) заставляли его пуще волноваться. Выходило, что и Жора Кравченко придет на защиту. Инга, конечно, заманит его для компании. Дмитрия бесили эти двое: вечно им нечего делать, вечно они жаждут развлечений и сбивают с толку Людмилу. Чего она к ним привязалась? Все-таки ему это до чертиков надоело, пожалуй, он наберется духу и в один веселый день выставит их из квартиры, куда они бесцеремонно наладились ходить. Как, однако же, меняются люди. Ведь Жора за последние годы стал прямо неузнаваем: обо всем-то он что-то знает, что-то понимает, иного может чем-то удивить, но все это напоказ, чтоб привлечь лишь к себе внимание. Это уже был не тот скромный парень, с которым так дружили они в первые годы учебы в институте, жили вместе в общежитии, мечтали спасать людей, делать трудные операции, и не где-нибудь, а в условиях невесомости, в межпланетных полетах…

Дмитрий сложил в папку таблицы, графики, реферат и хотел уже уходить, когда в квартиру позвонили. Он открыл дверь и узнал соседку с восьмого этажа. Вид у нее был убитый, она мусолила воротник платья желтыми от курева пальцами и не решалась сразу сказать, зачем пришла. Наверное, ее обескуражило, что Дмитрий был при параде. Наконец женщина собралась с силами, заговорила просящим голосом:

— Дмитрий Тимофеевич, родненький, вы не глянете на Гришу?.. Пришла с работы, а он мокрый, как мышонок, дышит тяжело и весь в огне.

Дмитрий глянул на часы. Время поджимало, а ему еще бог знает куда ехать. У него жар прошел волной по всему телу: стыд, позор, неуважение к почтенным людям — опоздать на защиту. Конечно, он может взять такси, но, как часто бывает, если срочно надо, его днем и с огнем не сыщешь. Тут он подосадовал, что не пригнал со стоянки свои «Жигули», будь машина у дома, и забот бы не знал. А теперь вот что делать? Надо же было этому хилому Грише заболеть в такой день.

— Температуру мерили? — хмуро спросил Дмитрий.

Женщина виновато замигала:

— Не успели еще…

— Ставьте градусник, — недовольно сказал он. — Я сейчас.

Разыскивая фонендоскоп, Дмитрий слышал, как гремели каблуки по площадке и ступеням лестницы, понял, женщина побежала, и пожалел, что невежливо с ней разговаривал. Заходить потом домой у него не было времени, и он, найдя фонендоскоп, сразу взял с собой папку, в которой было то, из-за чего просиживал ночи, не знал выходных и праздников.

У Гриши температура оказалась почти сорок, глаза его были печальны и словно в тумане, дышал он часто и трудно, в груди явно прослушивались хрипы. Дмитрий сразу определил, что у него воспаление легких.

— Ему срочно надо делать уколы, — сказал он матери Гриши. — Звоните в детскую поликлинику… Как бы не воспаление легких…