Обязан жить. Волчья яма<br />Повести

— Но зачем ему альбом? — проговорил Андрей с раздражением.

Бондарь внимательно посмотрел на него:

— И еще… В городе не так уж и много тех, которые свободно идут на «мокрое дело». Среди профессионалов убийство не в почете. Надо быть уж совсем отъявленным негодяем… Недавно произошла попытка ограбления почтового вагона. Убит красноармеец. Почти так же… ломиком. Двоих, стоявших на стреме, арестовали. Убийца скрылся. Те, двое, его не выдают. Видно, запуганы насмерть. Тебя посадим рядом с их камерой. Запомни клички: Неудачник и Джентльмен…

Бондарь увидел озабоченное лицо Андрея и добавил:

— У тебя есть другой вариант?

Андрей подошел к окну. В кабинете было прохладно, а за стеклами солнце жгло деревья и накаляло булыжники. Коротко загудев клаксоном, в ворота особняка въехала легковая машина с закрытым верхом. С ней и должны были покинуть здание последние чекисты.

— Другого варианта нет, — ответил Андрей, — В этом городе меня почти никто не знает. Будем надеяться…

— Ну вот, — тихо сказал Бондарь, — тебя и перекрашивать не надо… В чем особенность твоего задания? От его успешного выполнения зависит, возможно, и судьба восстания и сотни человеческих жизней. И каких людей, сам знаешь. Это задание для одного, Андрей. Тебя никто не будет подстраховывать. И на помощь особенно не надейся. Все зависит от твоего ума, хитрости и мужества, конечно.

— Постараюсь, — пробормотал Андрей.

— Нет уж, — хмуро перебил его Бондарь, — без этих стараний… Ты обязан все выполнить! Альбом должен выйти из игры чего бы это ни стоило!

— Вы меня не так поняли, — сказал Андрей. — Я жизни не пожалею.

— Вот этого ты и не делай! — резко оборвал Бондарь, — Ты обязан жить! Во всех случаях! Мертвый ты принесешь нам вред, а врагам пользу! Если ты живешь — значит есть надежда обезвредить альбом! Спасти людей! Развязать им руки и зажечь огонь восстания!.. Ты нужен нам живой, понимаешь? С таким заданием ты тут один. Второго нет. Помни об этом всегда!

Издалека донесся тихий дребезжащий звук. Чекисты прислушались. Бондарь подошел к окну, толкнул его створки. Сухой ветер вошел в кабинет и потянул по полу скомканные листы бумаги. Улица лежала по ту сторону литой ограды особняка, тихая, залитая светом, и, казалось, что в этих высоких, с мраморными колоннами и черепичными крышами домах нет никакой жизни.

Где-то били в колокола. Жидкие, разрозненные звуки плыли над молчаливым городом, и была в их надтреснутых жестяных ударах торопливая исступленность дрожащих от торжества рук… Затем заговорила еще одна колокольня — громче, басовитее, с бронзовыми переливами.

— Наверное, белые уже видны с колоколен, — проговорил Андрей.

— Далдонят, как на пожар, — хмуро ответил Бондарь. — Радуются, сволочи… Ничего, мы еще вернемся… Я этот звон долго не забуду. Пошли.

Он положил руку Андрею на плечо и ободряюще тихонько тряхнул. Андрей взглянул на него и увидел в глазах у председателя Чека пронзительную горькую печаль.

И тогда он сам сказал Бондарю:

— Ничего, Вадим Семенович, все будет хорошо…

— Надеюсь, — сердито буркнул Бондарь и отвернулся.

Глава 2

Андрей встал на табуретку и подтянулся за прутья оконной решетки. Он увидел выкрашенную в желтую краску толстую стену, утыканную битым бутылочным стеклом и сколоченную из потемневших досок сторожевую вышку. Охраны на ней не было. Дальше бугрились крыши города — до самого горизонта. В камере стоял промозглый подвальный холод. Капли cырости собирались в трещинах штукатурки, исцарапанной руками сидевших здесь раньше заключенных. В углу валялась грязная охапка сена и рваное одеяло.

Даже сюда, в этот каменный мешок, доносился колокольный звон. Теперь он был громче и стройней. Праздничный благовест, как на пасху, кружил над городом, поднимая с крыш стаи диких голубей…

Тюрьма гудела голосами, раздавались удары, грохот — то заключенные уголовники вышибали двери. Еще немного, и под таранами из скамеек и разломанных нар окованные жестью полотнища рухнут и людской поток заполнит коридор.

Андрей сел на табуретку. Вспомнил свою новую биографию — примитивную судьбу московского вора, дважды сидевшего, пойманного в третий раз, в меру нахального и трусливого, с исковерканной личной жизнью — где-то были брошенные жена и дети. Ими не интересовался — иногда появлялся дома, чтобы переждать смутное время, и пропадал снова — опять надолго, казалось, навсегда… В уголовном мире с ним считались — многие слыхали о Блондине — опытном «воре в законе». Мог он организовать и свою шайку, но не лез на глаза розыску, предпочитая роли второстепенные… Андрей видел Блондина. В начале следствия в Чека считали, что налет на ювелирный магазин совершили люди из офицерской подпольной организации, маскируя его под обычный вооруженный грабеж. Первые же допросы единственного уцелевшего грабителя успокоили чекистов. И они не ошиблись — Блондин рассказал им о себе все. Ни о какой связи с офицерьем не было и речи. Андрей еще помнит высокого, тощего человека с жидкими выцветшими волосами, спадающими на морщинистый лоб, и равнодушные блеклые глаза, иногда вдруг вспыхивающие припадочным блеском. Видно, на его счету немало темных дел, но уже не было времени связываться с московским уголовным розыском. Да и вооруженное ограбление — достаточное обвинение, чтобы подвести под революционный трибунал. Теперь, когда он, Андрей, стал Блондином, неприятности могли возникнуть самые неожиданные. Предугадать их было невозможно, и оставалось только сидеть в полутемной камере, слушать, как грохочут вышибаемые двери, и ожидать — вот сейчас загремит гулкий коридор, раздадутся радостные крики и плотная, жаркая, задыхающаяся толпа ринется к воротам.

Он чувствовал легкую лихорадку, и сердце стучало неровно, томительно обмирая. Мысли бежали чередой — спутанные, тяжелые — и не успокаивали, а еще больше взвинчивали нервы. Боялся ли он? Да. Что такое страх, Андрей знал. За всю свою жизнь он испытывал его несколько раз, и даже сейчас, при воспоминании, его охватывает озноб… В детстве тонул, рядом был берег, и никак не мог до него дотянуться. Андрей до сих пор видит это во сне… Когда пришел в Чека, в первой же операции, нос к носу столкнулся с офицером, переодетым в штатское. Дрались один на один, голыми руками, в темном дворовом колодце. Бросали друг друга на грязный асфальт и кирпичные стены. Хрипло дышали. И каждый знал, что помощи не будет.

Когда лежали распластанные на асфальте двора, уже не имея сил шевельнуться, Андрей поймал взгляд офицера. На потном, грязном, залитом кровью лице, ненавидяще, по-звериному жадно и страшно светились фосфорно-желтые беспощадные глаза. Тогда он почувствовал, как его охватывает ужас. Захотелось отползти, забиться в угол, накрыть голову дрожащими руками. Но, наверно, он смотрел на того человека глазами, еще более страшными и жуткими, потому что тот вдруг заскреб пальцами по асфальту и стал двигаться в сторону, к мусорному ящику, у которого Андрей его и настиг…

Андрей вырос в бедной семье учителя. Их было много, детишек, у скромного служащего народного просвещения. Революцию Андрей принял восторженно. Ходил с красным бантом в петлице, кричал что-то ликующее на митингах… Затем фронт — окопы, убитые друзья… Революция в его сознании все! больше приобретала четкие и определенные черты классового бескомпромиссного сражения. Направили в органы Чека. В памяти Андрея на всю жизнь остались чекисты со вспоротыми животами. Крестьяне, сожженные вместе с детьми. Пленные красноармейцы, распятые на стенках подвалов контрразведки… Он видел это собственными глазами — снимал их с крючьев, хоронил, отправлял в больницы… Те, кто резал и жег, сидели перед ним в следственной комнате, отделенные только столом. Такие понятия, как белый террор, кулаки, класс эксплуататоров, — воплотились в конкретных людей, которые coвершали кровавые преступления и организовывали заговоры против молодой Республики Советов…

Андрей прислушался. В глубине тюрьмы рухнула первая дверь, и разноголосый шум ворвался в коридор. Бежали люди — стучали сапоги, хлопали деревянные подошвы тюремных котов. Ругань, крики, звон сбиваемых запоров.