Избранное

Долговязый немец — он самый, ефрейтор, — повалил Талю, ломал ей руки, скручивал ее, растаскивал на ее груди кофту, и была у долговязого огромная напружиненная шея и на локтях шинели виднелись протертости. А у Тали голова билась о каменную по-зимнему землю. Ему показалось даже, что широко раздвинутые ужасом глаза Тали на какой-то миг остановились на нем, с упреком сказали: «Ну что ж ты, Вася!»

Тогда он кинулся в избу, поскользнулся на обледенелой ступеньке, до искрящейся боли разбил себе лицо; на кухне встретил расплывающиеся пятна тети Саниных глаз и выкрикнул в них:

— Там! М а м а  Саня, там!..

Она бросилась во двор, а он — в сени, цепенея от сладкой радости, что вот сейчас, сейчас… Он сейчас схватит ржавый, для колки дров топор и этим топором ударит по огромной вздувшейся шее долговязого, ударит по его спине, по локтям, протертым, ненавистным.

Он не уловил, был ли выстрел, но, спрыгнув с неловким для его рук топором через порожек, чуть не споткнулся о тетю Саню, которая распласталась на снегу с разбитой, раскровавленной головой. И остальное ясно отпечаталось в нем. Таля в растерзанной одежде, в одном валенке, привалившись спиной к стене сарая, сжав щеки кулаками, остановившимися, страшными глазами смотрела на убитую мать. Не глаза были у нее — слепые бельма. А в сторону, пригнувшись, с автоматом в руке, облизывая пораненную ладонь, уходил долговязый.

— Ты! — прошептал Вася, сжимая топор. — Ты! — громко сказал он, бесполезно силясь замахнуться топором, и три точки пугливо поймали его — две голубые и черная. Они слились в грохот, в одну, две или три пули, невыносимо остро расщепившие его ноги.

Прежнее небо было над ним, и неизвестно было — быть ли продолжению.

…Это так и живет во мне.

Фашист, пригнувшись, с автоматом в руке, облизывая пораненную ладонь, уходит вдаль.

Он ступает сапогами по моему сердцу, и оно, вздрагивая, напрягается.

1966

«ДЕТИ, В ШКОЛУ СОБИРАЙТЕСЬ!..»

Это лето для Вани весело и быстро катится, как тележное колесо, пущенное со взгорка вниз, на зеленый лужок, к молодым елочкам. И свой зеленый лужок у Вани есть, елочки тоже — прямо за избой, у огородных прясел; тут по утрам долго держится, холодит босые ноги роса, белый туман низким ползучим дымом накрывает траву, неохотно уходит к себе, в сырой лес. А на взгорке, где лесная дорога делает крутой подъем (с этого места и нужно сталкивать тележное колесо!), всегда сухо, солнечно, сюда слетаются птицы — купаться в желтой нагретой пыли.

После затяжной зимней скуки и не очень-то теплой весны, когда к тому ж картошка в подполе кончилась, голодно стало, вдруг наступило такое приятное время: живи — не устанешь! Зимой что? Лес тебя зимой не кормит — всё под снегом, и дорога зимой пустынная. Иногда пройдет мимо окон почтальон, кто-нибудь на санях проедет, закутанный в тулуп, и лишь однажды милиционеры с винтовками проезжали — рысцой бежали они за лошадью, грелись, и синие шинели у них были в инее, будто в серебре.

Что и сделано полезного за зиму — это научила мать Ваню буквам, стал он книжки читать, да не но складам, а как взрослые читают. Теперь сразу во второй класс можно записываться, только арифметику надо подзубрить — таблицу умножения. Приедет отец — проверит, как Ваня читает и считает, и посадит со второклассниками…

Выбегает Ваня на взгорок, вспугивает сорок и галок, кричит: «Эге-ге-ей!» Хорошо-то как! Впереди и по сторонам сосны да березы, над головой синее небо с барашками облаков; дорога, узкая и таинственная, теряется где-то там, в темной чаще, — кто придет оттуда? Часами сидит Ваня и ждет: кто?

И хоть их деревня Подсосенки стоит посреди леса — не край же земли она: тянется через нее дорога дальше — к Молчановским хуторам, к поселку Подсобное Хозяйство, к Еловке и Красным Дворикам. И если кто не к ним, в Подсосенки, значит, туда… А идут каждый день — в одиночку, группками — отпущенные из армии по случаю Победы солдаты. Редко кто из них не спросит Ваню, чей он, такой синеглазый, есть, и, узнав, что он «учителев» сын, непременно спросят и про отца: жив ли Сергей Родионович, когда обещается домой?

— Его офицером назначили, — хвалится Ваня.

— Он ученый, назначат, — соглашаясь с Ваней, сказал вчера прохожий солдат. — До войны, помню, очки носил, с докладами про религию-опиум по деревням выступал. Такого, брат, не скоро командование отпустит — жди терпеливо!

— Жду, — говорит Ваня.

«Жду-у-у!..» — кричит он сейчас небу, лесу, дороге, а вспугнутый им с клеверного цветка мохнатый шмель, сделав разворот, сердито несется на него, целится попасть в глаз и словно дразнит: «Жду-у-у — жжжу-у-у…» Та-та-та! — бьют скорострельные Ванины зенитки. Тра-та-та-тра-та-та! — стреляют по команде пулеметы, и тяжелый вражеский бомбовоз с воем несется к земле. Взрыв! Ур-ра!.. Шмель силится перевернуться со спины на брюшко, оно у него золотистое, в пыльце, — красивый шмель! Ваня дарит ему жизнь. Живи, когда кругом такое лето, живи, но помни… как это? А! Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!

— …ань-ка-а! — зовут его.

Само собой, это Майка — ее белая голова приметна издали; бежит Майка к нему от крайних изб.

— Ванечка, — говорит Майка, остановившись перед ним, — я тебе поесть принесла. Бери!

Майка протягивает ему серую ржаную лепешку, поджаренную с краев до черноты, и Ване враз представляется, как вкусно захрустит она на зубах… Он смотрит на небо — оно высокое и тихое; смотрит на дорогу — пустынная и спокойная дорога; смотрит, прищурившись, на Майку. Та стоит перед ним, в конопушках, с розоватыми, как у кролика, глазами, исцарапанными коленками и отцовским значком «Отличный сапер» на линялом платьице…

Вздохнул Ваня, протянул руку, взял лепешку.

— Мне не оставляй, — быстро сказала Майка. — Я, можть, их целых три штуки съела. У меня, можть, с них в кишках пучит.

Лепешка вязкая, но поджаристая корочка на зубах хрустит, и пахнет лепешка сосной — все в деревне добавляют в муку истолченную сосновую кору. Ваня не жадничает — отламывает кусочек Майке; вместе едят, наблюдая за дорогой, не появится ли путник и кто это будет.

Долго они сидят на знойном припеке, но — никого…

— Научи меня букве «Ы», — просит Майка, — вчерашнюю «И» я запомнила.

— Неохота…

— Воображаешь! — Майка обижается. — Если б я знала, а ты не знал, я бы так тебя выучила, никакой школы не надо… Я о тебе думаю, пышку тебе принесла, а ты обо мне нисколечки не думаешь… — И предлагает Ване: — Потрогай, хочешь?

— Что?

Майка широко открывает щербатый рот, показывает пальцем на зуб.

Ваня трогает Майкин зуб. Тот качается. Посильнее нажал — качается…

Зубы падают у обоих.

— Ладно, — говорит Ваня, — готовь место.

Майка ладонями пришлепала и пригладила дорожную пыль, а Ваня нарисовал ей прутиком «Ы». Сколько ни думал, как ни старался — не нашел слова на эту букву. Поэтому тем же прутиком написал: БЫК.

Майка смеется: такой большой бык — и такое короткое слово. Хвост у быка и то длинней!

— А теперь изучим «Ж», — войдя в учительскую роль, строго предлагает Ваня.

На эту букву слово отыскалось сразу, да к тому ж еще с пройденной только что буквой «Ы». Ваня размашисто чертит на дороге: ЖЫВОТ.

— Нет, — просит Майка, — не про живот давай, а лучше «живёт»! Ну кто-то живет, понимаешь?

И Ваня приписывает требуемое слово — получилась фраза: ЖЫВОТ ЖИВЁТ.

Увидел упавший дубовый листок, подумал и написал: ЖОЛЫДЬ.

— Ну, — завидуя, говорит Майка, — грамотный какой ты! Отец тебе одни пятерки будет ставить! Ты нас всех обгонишь — и не сумлеваюсь я!

Майка встает, платье отряхивает.

— Заболталась я с тобой, а там поросенок скулит, у кур в корытце вода высохла. Пойду!