Король Королевской избушки

— Я думал, следы-то от колес прошлогодние.

— После сильный дождь был, — поясняет эвенк.

— Ну, и поймали что-нибудь? — спрашивает он.

— Ага, поймали. Как всегда — ничего. Со спиннингом тут делать нечего, щук никогда не было, а для тайменя рановато… Вытащил им неводом пару раз.

— И в благодарность получил пару пустых банок?

— Человек имеет право на благодарность. Что ж из того, что он им иногда пользуется… — отвечает эвенк.

— Это уж точно, люди к помощи всегда готовы, только и ждут отовсюду помощи, — подкалывает он эвенка.

— Бывает и так, — соглашается тот.

— Видать, свое они получили.

— Грех жаловаться, почитай двадцать кило каждая тоня, — отвечает эвенк.

— А в бортдневник записали поломку?

— Механик записал.

— А рыбу не записал? — допытывается он.

Эвенк на этот раз снисходителен, только пожимает своим щуплым плечом под просторным кителем. Затем встает и бросает в огонь полено, на котором сидел.

— Ты, кажись, хотел уху варить, — говорит эвенк, вороша костер. — Так я листа лаврового и луку положил на всякий случай. Они уже перекипели тут, от нетерпения, дожидаясь твоей рыбы.

— Хариус нынче сознательный пошел, клевал что надо. Как раз наловил на вечер и завтра на утро. А про котелок я и забыл совсем, — объясняет он эвенку.

— Это уж как водится, — говорит эвенк. — Когда сердце умней головы, обязательно какой-нибудь котелок не сварит.

— Хорошо, что это не со всеми случается, а?

Он наматывает лозины на руку, поднимает свой тяжелый груз на уровень эвенковых глаз.

— Вот этого, видишь, большого, с темной спиной, прямо с перепада вытянул. И как он только там держался! — рассказывает он, знакомя эвенка с добычей.

— На перепаде и я таких ловил. Большая рыба ищет, где теченье сильней, — говорит эвенк.

Он поворачивает связки с хариусами так и этак, то поднимая их, то опуская, расписывает всячески, где и как поймал каждую рыбину.

— Этого горбача в тени поймал, под большим камнем. Ну и хватка у него!

— Горбачи, точно, в тени держатся, под камнями. Я и раньше это замечал.

— А с этим ободранцем повозиться пришлось: муху трогает, а не клюет. Потом уж удочку вытягиваю, гляжу, зацепил его за бок.

— И то верно, поди их разбери, кто осторожен, а кто просто труслив, — соглашается эвенк.

Так они основательно перебрали и обсудили каждую рыбину. Эвенк берет у него одну связку, и они, шагая рядом, отправляются к реке.

Минуя тент, он захватывает брезентовое ведро. Подтягивает голенища кверху и заходит подальше в воду промывать ведро в сильном течении. Прошлогодняя чешуя сверкает на ведре серебристыми бляшками. Он соскабливает ее ножом и, еще раз ополоснув ведро, возвращается на берег.

Эвенк за это время успел вычистить несколько хариусов. Одним взмахом ножа он разрезает рыбу от жабр до хвостового плавника, раздвигает надрез, еще одно неуловимое движение — и вычищенная рыба падает на песок.

— Слушай, Тавим, ты в своей жизни, кроме потрошения рыбы, чем-нибудь занимался? — спрашивает он эвенка.

— Я ее ел.

— Если ты и ешь так же споро, что толку мне было ловить ее?

Он видит, если так дальше пойдет, то эвенк и с его долей управится.

Он стряхивает хариусов с прута и начинает потрошить своим сточенным ножом, вскрывая рыбу со спины. В прорезях эвенковых глаз заметно какое-то движение. Когда он таким же образом принимается за следующую рыбину, на лице эвенка появляется одна из его многочисленных гримас.

— Когда что-то делаешь, хоть так делай, чтобы другой переделать мог.

— Я что-то не так делаю, ты хочешь сказать?

— Зачем со спины рыбу пластаешь?

— Так, когда уха сварится, все хребты на дно осядут.

— Только на куски резать все-таки не стоит, а то разварятся, — говорит эвенк.

— И в самом деле не стоит, — соглашается он.

Они берут по следующей рыбине. Острие ножа проходит сквозь нежную розовую мякоть, не чувствуя сопротивления, как сквозь ничто.

— Рыбья жизнь, похоже, штука незавидная, — говорит он. — Все время мокрая насквозь, к тому же век нету — ни перед чем не может закрыть глаза. И молчание — единственное средство общения.

— Кажись, нет у нее лучшей доли, как быть съеденной, — подтверждает эвенк и встает, чтобы распрямить спину.

— У тебя, Тавим, все проходит через живот, — бросает он в сторону эвенка, моргая глазами.

— Что проходит через живот, не должно проходить через башку, — изрекает эвенк. Сейчас его интересуют более существенные вопросы: — Я тут заглянул под твой балдахин… Ты не подумал, что купаться еще малость рановато? — Глаза эвенка сощурены, но в них нетрудно разглядеть насмешку.

— Тавим, Крепкая Кость! Ты снова прав — скувырнулся я в Хайкоте, было такое… А ты случайно не помнишь, кто в позапрошлом году на том же месте штаны промочил, а?

Вопрос ложится глубокой морщиной на лоб эвенка. Он будто размышляет, кто бы это мог быть, потом говорит:

— Верно, что было, то было… Прошлое как ни скрывай, концы в воду не спрячешь… Человек орудие судьбы, и, бывает, совсем скверное. Задним умом мы все крепки, да что толку — с этим не перезимуешь.

— Можешь считать, Тавим, что ты сделал большое открытие. А что касается капканов, так я надеюсь на тебя, — говорит он.

— Чужая одежда не надежда, — довольно отчетливо произносит эвенк и бросает очищенную рыбу в общую кучу.

— Ты хочешь сказать, у тебя нет лишних капканов? — спрашивает он, неприятно пораженный. Поди знай, что творится там, за твердым лбом эвенка.

— А ты попробуй попроси чего-нибудь у имущего. Узнаешь тогда, какие бедные люди бывают на свете, — гнет эвенк свою линию.

— Так что, ни одного капкана мне не дашь?

— Нет… Я дам тебе половину моих капканов. — Сухое морщинистое лицо эвенка вдруг разглаживается. У него это означает улыбку. Редко кому приходилось видеть ее. Как все редкое, эта улыбка имеет особую ценность.

Напряженность, сковавшая его, вдруг исчезает, страх рассеивается, не страх остаться без капканов, а страх потерять друга. Но его растерянности эвенк видеть не должен. Он спрашивает деловито:

— Как же ты обойдешься, если зараз половину отдашь?

— Если у тебя что-то с кем пополам, то две половины больше целого становятся. А тогда уже легче обойтись, — отвечает ему эвенк.

После этих слов каждый занимается своим делом молча. Ранний комар пищит в воздухе, будто микровертолет, и садится Тавиму на руку. Эвенк пытается прихлопнуть комара ножом. Однако тот, успев насосаться, тяжело поднимается в воздух.

— Унес миг жизни, — сетует эвенк, глядя вслед комару.

— Но он проживет с этим твоим мигом полжизни — век комара всего-то несколько часов, — утешает он эвенка.

— Был бы он один, — рассуждает эвенк. — Да ведь их много. Если не давить, так и всю жизнь мигом растащат.

— Зато они указывают на твои незащищенные места, — говорит он, прихлопывая у себя на лбу комара.

— Готов! — подтверждает эвенк.

Из соснового бора, по ту сторону реки, раздается многоголосый лай собак, лай от нечего делать. По реке уже гуляет ночной ветер, оставляя за собой темную дорожку ряби.

Эвенк, покончив со своей половиной, складывает рыбу стопкой; словно тарелки, одну руку просовывает вниз, другой прижимает сверху и в два приема относит к реке. Выпускает нескольких хариусов в воду. Но они уже не получают от воды никакого удовольствия; широкие, бледно-розовые, они проваливаются на дно, словно листья. Засучив рукава, Тавим вылавливает их одного за другим, прополаскивает дочиста и складывает в брезентовое ведро. Справившись и с этим, эвенк берет ведро за дужку и на ходу говорит:

— Брошу в котелок и принесу тебе ведро.

— Ага, принеси, и перцу не забудь положить.

— И соли, чтоб в самый раз.

— И соли. Если не хочешь, чтоб про твою уху сказали: пресная! — изрекает он, хотя все это, о чем они говорят, само собой разумеется.

Эвенк возвращается с пустым ведром, помогает ему дочистить и промыть рыбу… Сгустки крови на речном песке — как брусника из опрокинутой корзины.