Король Королевской избушки

Скоро надо было идти. До Королевской избушки четыре часа пути, или Королевской избушке до него четыре часа, ибо неподвижность относительна, она абсолютна только в Пространстве. Во Времени все движется навстречу всему и одновременно оказывается у цели. Только тот опаздывает, кто слишком спешит.

Он был готов отправиться в путь: шкурки висели в ряд на сушильной жерди, упакованный бурак оттягивал спину. Перед тем как выйти из избушки, он потрогал еще раз кое-что из вещей — философский камень, или камень преткновения, подобранный им когда-то только потому, что тот не удостоился быть выброшенным. Он остановился на мгновенье перед календарем и обвел жирной чертой один из самых черных дней своей жизни. Прежде чем стать на лыжи, он прошелся по камусным подошвам рыбьим жиром, потом застегнул ремни и тронулся в путь. Прошел мимо глинистой ямы, мимо своих вечерних следов. Он думал: «Старайся, и тогда ты запомнишь, за какое короткое время тебе надо пройти самые твои увлекательные тропы и совершить лучшие грехи».

Он шел по заметенному берегу, вниз по течению реки, вверх по течению крови, — во всяком случае, он надеялся дойти, ибо у него была своя цель, невидимая, как надир, и все-таки существующая. Преследуя свою цель, он мимоходом заглядывал в капканы. У мелкого ручья нашел горностая, белее, пушистее и неподвижнее снега; из прибрежных скал вытащил соболя коричневато-серой масти, иней на его ворсе не таял даже в горячем дыхании камина на обнаженных плечах красавиц.

Черная собака казалась ему теперь немного рыжей, когда зигзагами карабкалась вверх по склонам или кувырком скатывалась вниз, оглушая таежные кроны ликующим лаем. Ведомый собакой или закатным солнцем, вспыхивавшим на снежных вершинах, будто соболь невиданной красной масти, он пересек лощину, устремленную к западу, и поднялся по склону. На воображаемом пути, мощенном вечерними тенями, наезженном дневным закатившимся колесом, он надеялся ухватить еще более светлые следы, по которым шел на юг, если юг действительно находился на юге, а не на севере, как ему иногда казалось. На краю отрога Черная наконец взяла след соболя и загнала его на верхушку чахлой елки, откуда охотник его снял. Инстинкт подсказывал ему, что этот соболь, черная точка на снегу, одновременно и точка в конце его охотничьего дня. Он спустился по гладкому склону в заснеженный пихтач, который, переходя в низовье, граничил с Долиной Колокольчиков. Вскоре он должен был выйти к Безымянной реке, неизвестно было только, когда он выйдет к Безымянной Истине.

Он шел среди заснеженных пихт, и пихты шли вместе с ним, словно безмолвная процессия. Стремясь к Безымянной реке, он и себя чувствовал таким же безымянным. Думал о том, что никому не известен и так и останется неизвестным. Но благодаря неизвестности его и ему подобных известные и признанные, может быть, научатся создавать нечто такое, что будет защищать от холода и уродства лучше, чем меховые манто и пелерины. Пихтач с каждым шагом редел, и он вышел наконец на плоский заливной луг, на котором все еще лежал бледно-алый отсвет заходящего солнца. Над лощинами, впадающими в Долину Колокольчиков, поднималась морозная дымка. В одном глубоком вырезе долины он еще увидел солнце этого дня — красное, как хна, дерево связало весь горизонт в одну крону. Да, это было оно, то самое неисчерпаемое Дерево, из которого тайга черпала свои краски во все времена года.

Выйдя к реке, он неожиданно наткнулся на лыжный след, менее глубокий, — очевидно, его оставил охотник полегче его, по следу правой лыжи тянулась зазубрина — старик однажды опалил лыжу у костра. Его настроение сразу взвилось до предела: «Ах ты старая кукша! Всюду-то он поспеет, и всегда вовремя!.. Некуда было бы спешить, он и туда бы поспел!»

Само собой, он тут же прибавил шагу. Вскоре увидел перед собой прямую реку с заиндевелыми, слегка будто заплесневелыми скалами по обеим сторонам. Речная пойма как бы делила мир надвое — с одной стороны он был красив, с другой — величествен, и попадая сюда, человеческая душа не могла не обогатиться. Под пение лыж он думал о старом эвенке, которого знал уже четверть века, но каждый раз, встречаясь, как бы знакомился с ним заново. «Ах ты старая кукша!» — улыбался он, и эта улыбка летела вперед, навстречу эвенку. Он думал о натопленной, наполненной трубочным дымом избушке, об уюте и отдыхе, ждавших его, о том необъяснимом сиянии, что окружает любую избушку в тайге. Он думал об эвенке и о себе, о том, что было в них и что было у них… Но ведь у них не было ничего, мир собственности был им чужд. У них не было ни тайных врагов-должников, ни тайных друзей, пытающихся взять у них в долг. Все, что у них было, было как на ладони; им всего хватало, и им не нужно было кого-то радовать, будто они в чем-то нуждаются. Они жили в одиночку, но не чувствовали себя одинокими, — кто-то невидимый жил рядом с ними. Безмолвный и безымянный. Он думал о себе, об эвенке, об их предстоящей беседе до утра у костра. «Уж у нас-то найдется о чем поговорить, а о чем, для ясности, помолчать», — предвкушал он.

Из-за следующей излуки уже выглядывало вогнутое лоно Птицы-скалы, а оттуда — будто большая застывшая капля смолы — виднелась коричнево-золотистая Королевская избушка. Он увидел над избушкой блекло-серый, точно водяной, столб дыма, на котором покоился вечерний, безмолвный таежный воздух. Увидел на белой руке реки, словно блуждающие родинки, четыре быстро растущие точки — бегущих ему навстречу собак. Увидел покрытое синеющим снегом предназначенное ему в безмерном мире место, к которому он шел. Снег от лыж взлетал и ложился далеко перед ним, и эти нарастающие впереди бугры снега разворачивали синеватые тени, как будто он гнал бесконечно длинную щепу по несуществующему белому дереву. Так он шел до Королевской избушки; хотел было свернуть под прямым углом, чтобы пересечь реку, но вдруг на всеобщем белом фоне снега и берез мелькнуло что-то красное. Он прошел немного вперед и понял, что это ему не померещилось. Он смотрел в упор в одну точку, будто нашел подтверждение чему-то… Рябина в глухой тайге! Красные гроздья на строгом белом фоне, точно молодой поцелуй на старческой щетине, странное явление, почти излишество, и все-таки подлинное — рябина в глухой тайге.