Районные будни

Дорохин послал связного за председателем колхоза, а старшине приказал:

— Сходи, Юрченко, в артдивизион, попроси от моего имени капитана Сухарева — пусть эти ребята, что будут здесь ночью демонстрировать танковую атаку, захватят буксирные тросы. Скажи для чего. Слышал, о чём просили нас люди?

— Слышал. Достану тросы, товарищ лейтенант! — откозырял старшина. — Для Дуни — по стараемся!

— Глупости говоришь! Дуня тут не при чём.

— Так я не про вас. Про себя говорю — постараюсь для Дуни.

— А, про себя. Ну — старайся…

Харитон Акимыч пришёл уже в сумерках, с бородатым Головенко, Марфой Ивановной и Дуней.

— Попробуем вытащить ваш трактор, — сказал им Дорохин. — Приготовьте, что нужно — камень, брёвна. Вот старшина даст вам в помощь двух бойцов. Тягачи придут с полуночи. А женщин я не звал. Вам тут делать нечего. Тут будет жарко! Предупреждаю, товарищи колхозники, работать будем под огнём!

— Это что ж такое случилось? — спросил старик. — Третьего дни сами сомневались — нельзя, шум поднимем, а нынче — можно?

— Нельзя было, а нынче можно, вот и всё, что могу вам сказать. И не расспрашивайте.

— Да нам-то и не к чему знать. Нам бы своё дело справить… Ну, что ж, спасибо, товарищ лейтенант!.. Кузьма! Ту каменную загату разберём, что ли?

— А чем подвезёте камень?

— Чем подвезём?..

— Забыл сказать связному, чтоб вы с подводой прибыли… Наши лошади в хозвзводе… А вот женщины пойдут к вам в хозяйство, пусть пришлют оттуда ваших лошадей. Идите домой. Этой ночью не разрешаю вам тут болтаться. До свиданья! Желаю успеха. Юрченко, командуй!

Отпустив людей, Дорохин засветил каганец, прилёг, стал читать газеты, и заснул. Выдалось несколько тихих часов — никто не звонил из батальона и штаба полка, не тормошили связные… Проснулся он поздно ночью. Глянул на часы, покурил. Вышел из блиндажа, посмотрел туда, где в темноте чуть поблёскивало на изгибе чистое плёсо Миуса. Не видно и не слышно было ничего. Оставив в своём блиндаже за себя командира первого взвода, Дорохин вылез из окопа, пошёл лугом к речке.

— Хорошо работаете, — сказал он старшине, столкнувшись с ним нос к носу у берега. — К нам в окопы ничего не слышно.

В речке бесшумно возились дед, Головенко и один боец. Другой боец подавал им камни с берега.

— Ну, что там? — спросил Дорохин, подойдя к воде.

— Н-ничего, — дрожащим топотом ответил старик. — Самое глубокое место вымостили… Т-те-перь легче п-пойдёт… П-после такого купанья бы п-по сто грамм, а то п-пропадёшь…

Головенко исчез вдруг под водой, но тотчас же вынырнул, забарахтался.

— Тш-ш!.. Что ты? Хватай за руку!

— Яма, чорт!..

— Т-тонуть будешь — всё одно не шуми! Н-нельзя!..

Головенко выбрался на берег, голый, стал прыгать — одна нога по колено на деревяжке, — размахивать руками, согреваясь.

— Заколел!..

— С н-непривычки, — отозвался Харитон Акимыч. — Н-не рыбак… А я, б-бывало, чуть лёд сойдёт, в-верши ставлю…

— Хорошо стоит, товарищ лейтенант. Не дюже засосало. Если с места сорвём — пойдёт!..

В стороне ещё кто-то маячил. Дорохин пригнулся, увидел на фоне звёздного неба женскую фигуру, подошёл.

— Это кто? Дуня? Зачем вы здесь?

— Я на лошадях приехала, за ездового.

— Где же ваша повозка?

— В хуторе. Товарищ старшина забраковал — скрипит, стучит. Носилками носят камень.

— Я им ещё четырёх бойцов дал, товарищ лейтенант, — сказал старшина.

— Не нужна повозка? И вам тут делать нечего… Ну, какого чорта стоите? — чуть не в полный голос выругался Дорохин. — Думаете, мы такими уж бесчувственными стали на войне, что нам и девушку в братской могиле похоронить — ничего не стоит?..

Дуня отошла.

— Погодите. Я вас проведу через окопы. Ну работайте, — обернулся к старшине, — да скорее кончайте. В ноль пятнадцать всех лишних — назад в окопы! Тягачи я встречу в хуторе сам, укажу им проход…

Старшина, сняв пилотку, скребя затылок, долго глядел в ту сторону, где скрылись в темноте Дорохин и Дуня.

— Товарищ лейтенант! А, может, я пойду тягачи встречать? — сказал он негромко, сделав несколько шагов вслед им. Но Дорохин уже не мог его услышать.

От луговой сырости, от молодой травы, от раннего апрельского первоцветья воздух был душный, пряный, хмельной. В камышах у берегов Миуса крякали дикие утки. Испуганно попискивали встревоженные выдрой кулички. На плёсе била щука. В хуторе, в садах, заливались соловьи.

… Лошади были привязаны вожжами к сломанному сухому дереву на улице. Снарядом срезало начисто верхушку, остался только ствол, голый, без сучьев. Уставшие за день работы в борозде лошади, понурившись, дремали. То у той, то у другой вдруг подкашивалась нога в коленке и морда чуть не касалась губами земли. В хуторе было тихо, безлюдно. Во дворах чернели развалины хат. Кое-где среди развалин торчали, как памятники на кладбище, чудом уцелевшие дымоходы на печах. Сады цвели.

Дорохин с трудом распутал вожжи.

— Каким-то бабьим узлом завязано…

— Да это им тут не стоялось без меня, рвались, запутали.

— Куда им рваться!.. Ну, поедешь домой?

Подсадил девушку в повозку. Кинул ей конец вожжей, зашёл наперёд, поправил уздечки, выдернул у одной лошади из чолки репей. Держась за грядку, пошёл рядом. Лошади шли шагом.

За хутором, на развилке двух дорог, — одна дорога была широкая, накатанная, по ней ночами подвозили боеприпасы и продукты на передовую, другая узенькая, просёлочная, — Дуня придержала лошадей.

— Мне домой — направо. Вот по этой дорожке — в балку. Домой… Когда мы теперь наш хутор заново отстроим?.. Харитон Акимыч говорил: у вас на Кубани нет ни матери, ни жены. Вам же всё равно. Приезжайте после войны к нам жить, товарищ лейтенант!..

— У меня на Кубани — невеста…

— Невеста?.. — Шевельнула вожжами, лошади пошли. — Ждёт вас?..

— Не знаю… Писем не получал… Этот конь, серый, сейчас захромал или это у него давно?

— Раненый был в ногу. Зажило, а хромает. Теперь так и останется.

Дорохин на ходу свернул папиросу, закурил.

— Куда ж это вы решили меня проводить? До самой каменоломни?

— Вон до того белого куста.

— То — слива, дичка. Кто-то семячко уронил, выросла. Цветёт одна, при дороге… А я мечтала: вот бы хорошо, если б вы у нас остались! Вы нас от немцев освободили, вам тут и жить! Мы бы вас уважали, дом хороший вам построили бы!..

— Наше солдатское дело такое, Дуня, — далеко наперёд нельзя загадывать. Не знаем, что с нами завтра будет, кто из нас до конца войны доживёт…

— А приехали бы?..

— Вот что дома — не знаю. Не пишут мне… Нет, всё равно не приеду. Там — старые друзья, кто-нибудь же вернётся… Колхоз наш…

У белой, в цвету, будто обсыпанной снегом, сливы-дички Дуня остановила лошадей.

— Киньте цыгарку!

Дорохин в две глубокие затяжки докурил папиросу, кинул.

Взяв вожжи в правую руку, Дуня склонилась через грядку, сильно, до боли, обняла левой рукой Дорохина за шею, жарко поцеловала в губы… Дорохин чуть не задохнулся не выпущенным из лёгких дымом… Засмеялась, хотела сразу — по лошадям и удрать. Но не тут-то было. Обшлаг рукава кофточки зацепился на плече Дорохина за пряжку ремня планшетки.

— Ой!.. — смущённо, тихо вскрикнула Дуня.

Пришлось ещё склониться к нему, чтобы отцепить рукав. И ещё раз поцеловала его…

— Кубань — далёко! Не обидится ваша невеста. Не увидит!..

Дернула вожжами, свистнула. Лошади тронули шагом.

— На моих рысаках не ускачешь!..

Опять засмеялась, хлестнула кнутом. Рослые, худые одры раскачались, побежали крупной верблюжьей рысью. Повозка загремела по каменистому дну балки…

Дорохин покрутил головой, пробормотал ошалело: «Ну и ну!», поднял с земли пилотку и не успевший погаснуть окурок, жадно, обжигая пальцы, затянулся. Стоял на дороге, пока светлое пятнышко дуниной кофточки не исчезло в темноте. Повторил, улыбаясь: «Ну и ну!», побрёл назад в хутор, оглядываясь и прислушиваясь к цокоту колёс в балке…