Сумерки в полдень

— Идиотство! — выругался Антон про себя. — Такое суеверие после двадцати лет новой жизни! «Дурные приметы»! «Знамения»! Чертовщина какая-то!

Однако чем больше он размышлял, тем меньше хотелось ему возвращаться к рукописи: давние интриги хитрых и циничных политиканов — Дизраэли и Бисмарка — казались теперь мелкими, почти ничтожными в сравнении с той опасностью, которая волновала жителей Заборья.

Обычно, когда трудно подвигалась работа, Антон шел в Широкое и оттуда звонил в Москву Кате. Разговор с ней «вдохновлял» его, и трудности оказывались позади. Он решил прибегнуть к испытанному средству и направился лесной дорогой в соседнее село.

На опушке из крайних кустов орешника неожиданно и шумно появился сосед Федотыча Серега Ухватов, заставив Антона отпрянуть назад. Пьянчуга и враль, Серега любил потешаться над чужой неудачей или промахом, и испуг москвича развеселил его.

— Напужались? — спросил Серега и захохотал. Не получив ответа, пояснил: — В нашем лесу пужаться нечего: грибники да лоси, а лось — зверь смирный, человека не трогает.

Серега Ухватов опустил к ногам большую плетеную корзину, полную грибов, и стал бесцеремонно рассматривать Антона, сощурив и без того маленькие и хитрые глазки. В рваном ватнике, в опорках на босу ногу, небритый и взлохмаченный, Серега был страшноват: встреча с таким не обрадует не только в лесу, но и на людной улице.

Антон хотел пройти мимо Ухватова, но тот, широко расставив ноги в опорках, загородил тропинку.

— Куда путь держишь?

— В Широкое.

— Это ты правильно надумал, — одобрил Серега. — Широкое — веселое село, не чета нашему Заборью. Там и выпить и закусить можно.

Антон шагнул в сторону, чтобы обойти его, но Серега, проворно подхватив свою корзину, пошел с ним рядом. Заглядывая в лицо москвича, он с наглой усмешкой заговорил о том, что слышал от кого-то, будто «головастее молодого прохвессора Карзанова во всей Москве нет». Прежде чем что-нибудь выпросить у человека, Серега — это было известно всему Заборью — сначала бессовестно льстил своей жертве. «Душа человеческая, — говорил он, — как колесо: не смажешь ее — никуда не поедешь».

Вдруг Серега остановился и, толкнув Антона локтем, приложил палец к губам. Справа от них трещали сухие сучья, шелестели раздвигаемые кусты: кто-то двигался наперерез им.

— Лось?

— Не, — прошептал Серега. — Человек. Хруст тихий, шаг легкий.

Над кустарником показалась женская голова: растрепанные каштановые волосы скрывали склоненное лицо. Выбравшись на тропинку, женщина выпрямилась и поправила волосы. Она была в синем вылинявшем лыжном костюме, в лыжных ботинках, в руках держала палку и ведро. Незнакомка шагнула через тропу.

— Тю, черт! — громко выругался Серега. — Баба! Дорогу перешла, теперь жди беды!

Женщина испуганно повернулась на голос, и Антон увидел молодое красивое лицо, на котором испуг почти мгновенно сменился насмешкой. Женщина отступила на шаг.

— Проходите, — сказала она, усмехаясь. — Я не боюсь, когда мне пересекают дорогу.

Серега заспешил вперед, но Антон остановился в нескольких шагах от молодой женщины и сделал приглашающий жест.

— Проходите, пожалуйста!

Женщина насмешливо поклонилась.

— Только после вас. Я вовсе не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.

— Ну что вы! — воскликнул Антон. — Я не суеверен.

— Да вы, оказывается, передовой человек!

— Во всяком случае, в приметы не верю, — смущенно сказал Антон, глядя в ее золотисто-карие сияющие глаза.

Женщина готова была улыбнуться, но сдержалась: ее красивые губы подрагивали. Антон стоял перед ней, краснея и смущаясь все больше и больше. Она тоже медлила уходить, рассматривая его с ироническим интересом.

— Плюнь ты на нее, прохвессор, иди сюда! — крикнул Серега. — С бабой на лесной дороге встретиться — хуже всего. Либо беда приключится, либо она тебя вокруг пальца обведет…

Женщина внимательно осмотрела Антона. Вероятно, молодой человек в кургузой курточке и в старых, незнакомых с утюгом брюках мало походил на профессора. Она поставила ведро и слегка поклонялась.

— Проходите, прохвессор! — проговорила она, подражая Сереге. — Пожалуйста, прохвессор!..

Антон, растерявшись и боясь встретиться с ней глазами, прошел мимо.

— Благодарю вас, — произнес он едва слышно. — Благодарю…

— Не стоит благодарности, прохвессор, не стоит.

Антон, не оглядываясь, догнал поджидавшего его Серегу.

— Откуда могла появиться такая? — спросил он.

— Знамо, из Широкого. Откуда еще! — Серега плюнул в сторону кустов, за которыми скрылась женщина.

— Местная? Широковская?

— А дьявол ее знает! Похоже, что московская… Уж больно на язык востра. У москвичек язык что бритва: ты ей слово, она тебе десять, да еще каких! Царапают и обдирают душу, будто края рваной жести кожу.

Предусмотрительность Сереги Ухватова не избавила, однако, Антона от неприятности. Кати, которой он позвонил из Широкого, дома не оказалось. Он готов был разочарованно повесить трубку, когда Фекла завопила:

— Постой-ка! Постой! Егорий Матвеев наказал, чтобы позвать его, коль ты звонить будешь. Так и сказал: «Держи его, Фекла, на телефоне, пока я не поговорю с ним». Ты жди, милок, я его приволоку!..

Фекла прожила в Москве почти двадцать лет, но продолжала говорить, как привыкла в деревне, и все старания профессорской семьи научить ее «культурной» речи были тщетны. Пока она «волокла» Дубравина к телефону, Антон думал о том, куда могла отправиться Катя. Она не была домоседкой и все же не носилась по городу в поисках развлечений, как ее молодая мачеха. Не по летам самостоятельная и уравновешенная, Катя помогала отцу, и тот, знакомя своих учеников с дочерью, говорил: «Мой ассистент, внештатный и бесплатный, самый добросовестный и полезный».

Между Катей и Антоном давно установились ровные дружеские отношения. Хорошо сложенная, привлекательная, она нравилась Антону. Свободное время они часто проводили вместе, хотя иногда Катя пропадала целыми вечерами с Ватуевым: она увлекалась танцами, а Игорь слыл великолепным танцором. Не видя ее по нескольку дней, Антон скучал и по дороге на квартиру или на дачу Дубравиных даже волновался. Все, кто знал молодых людей, считали их влюбленной парой, и в душе Антон соглашался с ними, хотя о любви они еще не говорили. У них не было ни вспышек ревности, ни ссор, вероятно, поэтому Антон верил в родство их характеров. В своих мечтах он видел Катю рядом с собой, как себя рядом с профессором Дубравиным: сначала ученик, затем помощник и, наконец, коллега.

В трубке зазвучал уверенный басок Георгия Матвеевича:

— Антон Васильевич? Рад, что позвонил. Немедленно возвращайся в Москву.

Профессор Дубравин говорил, как обычно, громко, ясно, отчетливо. Многолетняя привычка приучила его строить и произносить фразу так, что в ней легко чувствовались запятые, двоеточия, точки, не говоря уже о вопросительных и восклицательных знаках. И теперь он коротко и четко рассказал, что Антоном всерьез заинтересовались «наверху», запросили его личное дело и характеристику, а позавчера попросили декана Быстровского разыскать и прислать к ним самого Карзанова.

— Кому и зачем я понадобился? — прокричал Антон.

— Точно и Быстровский не знает, — ответил Дубравин. — Но полагает, что речь идет о работе за границей: вероятно, из тебя хотят сделать дипломата.

— Ну какой из меня дипломат? — крикнул Антон, хотя тут же подумал: а чем он хуже своих товарищей или сверстников, посланных работать за границей?

Конечно, он не мог тягаться с Володей Пятовым: тот уже более двух лет служил в Германии; в Риге, где Володя вырос, его соседями были немцы, и он говорил по-немецки не хуже их. Трудно сравниться и с Жаном-Иваном Капустиным, которого отыскали в Казани, куда он уехал после окончания университета, и послали за границу на такую загадочную работу, что он даже ближайшим друзьям — а с Антоном они жили в одной комнате три года — не захотел сказать, куда его направляют и чем он будет там заниматься. Жан-Иван родился в Бельгии в семье русского эмигранта. Его окрестили Жаном, хотя родители звали Иваном. Студенты, посмеиваясь над ним, обращались к нему только по имени и отчеству — «Жан Захарыч», — уж очень забавным было это сочетание! Но все преклонялись перед его знанием французского языка. Сашка Севрюгин, посланный в Прагу, не блистал ни лингвистическими способностями, ни успехами в учебе. На факультете его прозвали Сашка-Некогда, потому что он всегда был занят общественными делами и на вопрос друзей, как он поживает, отвечал торопливой скороговоркой: «Некогда мне поживать, некогда». Давний друг Антона — Тихон Зубов, находившийся ныне там же, где Володя, в Берлине, был направлен на корреспондентскую работу за границу «в знак особых заслуг на газетном фронте», как с усмешкой говорил сам Тихон: пять лет подряд он редактировал факультетскую стенгазету. И другие однокашники Антона по университету были отобраны для зарубежной работы по неведомым ему основаниям. Мишка Горемыкин, попавший в их число, не отличался вообще никакими способностями, но зато прекрасно знал английский: он провел детские годы в Англии, где работал его отец. А Олег Ситковский, процветающий ныне в Стокгольме, славился лишь тем, что умел вовремя поднять руку и блеснуть перед профессором заученным ответом или просто анекдотом… И все же Антон счел нужным повторить: «Какой из меня дипломат!»