Сумерки в полдень

— Малаховым? С самим Малаховым? — недоверчиво и в то же время восхищенно воскликнул Быстровский и потер кончиками растопыренных пальцев свою поблескивающую от яркого света люстры лысину, что всегда означало крайнее волнение. — И куда же вас метит Малахов?

— Да, как и предполагалось, на работу за границу.

— Кем? Полпредом?

— Какое полпредом! Просто одним из работников, — ответил Антон. — Опасность, говорят, надвигается большая, поэтому требуется иметь на той, на чужой, стороне побольше наших людей, особенно молодых, образованных и преданных.

— Но все же сказали, кем посылают?

— Нет, не сказали. Меня же не одного посылают, многих посылают и, наверно, позже решат, кого кем.

Декан перестал тереть лысину и посмотрел на простодушного молодого человека с пренебрежительной улыбкой: до чего легко обводят таких вокруг пальца!

— Кажется, там, «наверху», — сказал Быстровский, усмехаясь, — хотят взять противника если не умом и ловкостью, то, так сказать, валом, массой, числом. И вы попали в это число?

— Похоже, что так…

Хитрая усмешка на скуластом лице профессора Дубравина погасла. Засунув руки в карманы брюк, он нагнулся к Антону, будто с высоты своего роста не мог заглянуть в его виноватые глаза.

— Ты… ты… разве не отказался?

— Я отказывался… — торопливо проговорил Антон, не поднимая глаз. — Но мне сказали, что это важно и нужно, особенно сейчас, когда опасность…

— Слышали насчет опасности, — перебил его Дубравин. — Сами знаем о ней.

— Если знаете, то должны понять…

Дубравин не дал закончить Антону.

— Что понять? — выкрикнул он. — Что понять?

— А то, что в такое время нельзя стоять в стороне, — по-прежнему робко ответил Антон. — И нам надо делать все, чтобы предотвратить эту опасность.

— Спаситель нашелся! — издевательски воскликнул Дубравин. — Только его и ждут, чтобы остановить или предотвратить опасность. Новый Минин и Пожарский!

— Конечно, я не Минин и Пожарский, — проговорил Антон. — Но, видимо, и я нужен. Может быть, «для вала», как сказал Илья Петрович, но все равно нужен.

Дубравин оглядел своего любимого ученика с неприязненным удивлением: растерянное, виноватое выражение постепенно исчезало с лица молодого человека, оно становилось спокойнее и даже самоувереннее, словно Карзанов обретал твердую почву под ногами.

— Наше дело — изучать и объяснять историю, а не заниматься политикой, — сердито проговорил Дубравин. — Политика и наука — вещи разные, и когда их смешивают, то страдают и наука и политика. И конечно, глупо превращать ученых в практических работников.

— Может быть, действительно глупо превращать зрелого ученого в практического работника, — сказал Антон, — но мне еще далеко до ученого.

— Конечно, далеко, — раздраженно, с какой-то торопливостью подхватил Дубравин. — Но ты же выбрал историю, уже стал, можно сказать, на первую ступеньку лестницы, ведущей к вершинам науки. Подняться по этой лестнице теперь зависит только от тебя.

— Скорее от моего терпения, — иронически заметил Антон. — Не каждому дано возвести холм, который называют наукой, таская землю пригоршнями…

Насмешка над сравнением, к которому любил прибегать профессор, возмутила Дубравина. Взглянув, словно прицелившись, своими маленькими, ставшими вдруг злыми глазками в лицо Антона, он закричал:

— Да, да, терпение. И мужество! Настоящее мужество! Подлинное мужество во имя науки! Тот холм, над которым вы смеетесь, — это холм знаний, и он поможет будущим поколениям видеть больше нас, дальше нас, лучше нас…

Переход с дружественного «ты» на «вы» означал, что Дубравин рассержен всерьез: подчеркнутая вежливость была первым свидетельством его враждебного отношения к собеседнику, за нею могли последовать грубость и даже ругань. Это частенько заставляло Юлию Викторовну морщиться. «Ну вот, — ворчала она, — снова в тебе заговорил мужик неотесанный».

— Какой я ученый, — Антон пожал плечами, — если я не смог ответить заборьевским крестьянам на простой вопрос: будет война или нет?

Быстровский засмеялся, провел ладонью по своей большой лысой голове.

— Вот так простой вопрос! Над этим сейчас ломают головы и наши дипломаты, и разведчики, и люди, стоящие, так сказать, у кормила власти, а они-то уж, надо думать, располагают информацией.

— Историк не прорицатель, — отрезал Дубравин. — И не наше дело заглядывать в будущее и предсказывать, как себя поведет то или иное правительство. Мы обязаны изучать историю — и только!

— Не делая выводов для настоящего и не строя прогнозов на будущее, — подсказал Быстровский, хитро прищурив правый глаз: он знал слабость профессора и, по всему видно, хотел позабавиться.

— Да! — громко объявил Дубравин. — Да! Как только ученые начинают искать связи с настоящим и делать практические выводы, они невольно меняют задачу своих исследований, подчиняя ее этим поискам.

— Ты же не будешь отрицать, что история ближе к политике, чем любая другая наука? — улыбаясь, спросил Быстровский.

— Ныне все науки близки к политике, — ответил Дубравин. — Потом, быть близким — это еще не значит быть приспособленным. Историческая наука, подчиненная политике, бесполезна даже самой политике, потому что искаженный опыт прошлого не может быть положен в основу правильных выводов для настоящего и будущего.

— Историю часто искажали, — с прежней усмешкой заметил Быстровский: горячность Дубравина все более и более потешала его. — И человечество, кажется, не очень пострадало от этого.

— Нет, очень! Очень! — запальчиво возразил Дубравин. — Ни один нормальный человек не повторяет ошибок своего детства или юности, а человечество повторяет их снова и снова, точно ходит по кругу.

Антон с вызовом посмотрел в лицо профессора.

— А не на нас ли лежит ответственность за правильность выводов, основанных на историческом прошлом? Выводов, столь необходимых и для настоящего и для будущего?

— Это дело не ученых, а тех, кто занимается политикой!

— А почему бы нам не заняться немного и ею?

— Нет уж, увольте. У нас политику делает один человек, — сказал Дубравин и кивнул на висевший в простенке портрет черноусого человека в белом кителе. — Он!

— Тут я с тобой не согласен! — воскликнул декан. — Совсем не согласен! Он обобщает накопленные данные, определяет политику, так сказать, дает ей направление, но осуществляют, а значит, и делают политику тысячи, скорее даже миллионы людей. И в прошлые века, и ныне ни одна страна не могла и не может проводить политику, как и вести войну, с одними главнокомандующими или генералами: требовались и требуются штабы, офицеры всех рангов и прежде всего солдаты. Много солдат!

— Выходит, ему отвели роль этого солдата, — бросил Георгий Матвеевич, кивнув на Антона.

— Солдата так солдата, — согласился Антон. — Не все же выходят в генералы. Кому-то и солдатом надо быть.

— Солдатом! — саркастически воскликнул Дубравин. — Вместо того чтобы стать ученым, он рвется в солдаты!

— Кто рвется в солдаты? — донесся из прихожей голос Юлии Викторовны. Вероятно, она только что пришла и по обыкновению прихорашивалась перед зеркалом. — Георгий! Кто хочет в солдаты? И в какие солдаты? У нас теперь нет солдат, а есть бойцы. Это мне Сергей Иваныч объяснил, а он командир полка.

— Это иносказательно, Юля, — ответил Дубравин. — Антона Васильевича посылают за границу вроде как бы солдатом.

— Антона Васильевича посылают за границу солдатом? В чужую армию?

— Да не солдатом в чужую армию, — поправил муж. — Его прочат на роль солдата от дипломатии.

— У тебя никогда ничего не поймешь! — капризно проговорила Юлия Викторовна, входя в кабинет. Подняв руки, она легко коснулась пышных и светлых, как спелая пшеница, волос. Ее большие синие глаза, обычно холодно-цепкие, сейчас глядели удивленно.

Невысокая, стройная, изящная, как статуэтка, Юлия Викторовна до тридцати четырех лет сохранила гибкость восемнадцатилетней девушки, и ее чистенький лобик с невинной челочкой не портила пока ни одна морщинка. Большой рот с полными, немного вывернутыми губами был совсем не девичьим: густо накрашенный, он плотоядно выделялся на ее белом и нежном лице. Она остановилась рядом с мужем, поглядывая на Антона с недоумением.