Андрей Снежков учится жить

В тот же день.

Вхожу в сени, а за дверью, в прихожей, разговор.

М а м а. Нет, Глеб, так нельзя! Зачем вы мне балуете сына? Вы же знаете, сама я не могу ему делать такие подарки...

Г л е б (перебивая). Любовь Сергеевна, да разве я...

М а м а. Подождите! Поладим так: с марта вы не платите за квартиру до тех пор, пока...

Снова взволнованный, сердитый голос Глеба:

— Любовь Сергеевна, да вы что...

М а м а. Нет, Глеб, только так!

С минуту за дверью молчали. Эта минута мне показалась годом. И вот опять голос мамы — теперь уже совсем мягкий, задушевный:

— Ну, Глеб, ну что вы? Вы же знаете, как мы вас оба (тут мама запнулась) ...как мы вас оба уважаем!

Вдруг дверь с треском распахнулась, и мимо меня пробежал Глеб, на ходу надевая свой ватник. Меня он не заметил. А я долго еще стоял в углу, прижавшись плечом к поленнице мелко наколотых дров. (Пилить, колоть дрова — моя страсть!)

2 марта, воскресенье.

Выходной, а у меня будничное настроение. С утра помогал маме по хозяйству: натаскал в кадушку воды, сходил на рынок за картошкой (своя уже вся кончилась). А потом, чуть поразмявшись на турнике — мы его с Глебом осенью соорудили, — сел за уроки. Занимался усердно, до обеда. Мама даже удивилась моей усидчивости.

За обедом чуть развеселился, когда увидел на столе свои любимые пирожки с картошкой. Они были такие аппетитные: румяные, поджаристые, с золотистыми потеками на сгибах. Думал, штук десять уничтожу. Да не дотянул — только семь. Жаль, Глеба нет (он теперь работает без выходных), Глеб тоже любит мамины пирожки. Говорит, даже в Москве, в разных там «Метрополях» да «Асториях», и понятия не имеют о таких пирожках! Мама смущается и сердится, когда Глеб расхваливает ее кулинарные способности.

Вечером ходил в баню. На базарной площади повстречал Зойку и Римку. Шли и смеялись. Увидела меня Зойка, схватила за руку Римку и тащит ее на другую сторону улицы. А та, как послушная телка, за ней.

Никак не пойму: и чего это последние дни Зойка все время сторонится меня? Подошел к ней вчера, как к комсоргу, посоветоваться насчет предстоящей встречи с главным инженером Гидростроя, а она и не смотрит на меня. Говорит нехотя, сквозь зубы.

Странно, очень даже странно! Такая была компанейская, прямо как мальчишка, а теперь, нате вам, — нос задирает! Неужели правду говорят, будто разные там ответственные посты портят иных людей?

Пока вышагивал до бани? все думал про девчат. Уж сколько раз за зиму пытался дружить с ними, да ничего путного из этого не получилось. То какие-то несамостоятельные: нынче с тобой идет из школы, а завтра с другим мальчишкой; то какие-то надоедливо-липучие, вроде вот этой Римки: каждый день пиши ей записочки, води в кино по крайней мере три раза в неделю и ни на кого не заглядывайся...

Бьюсь и не могу догадаться, кто же все-таки написал мне письмо? Вчера в большую перемену занимался психологическим анализом. Подходил по очереди к каждой девчонке из нашего класса и смотрел ей в глаза. Расчет такой: которая покраснеет, та и написала! Покраснело девчонок пять. (Угадай, которая из них писала! Или, может, они коллективно сочиняли?) Другие фыркали, убегали, показывали язык. А вот одна из сестриц Полякиных, Валька, — такая нахальная девка, — с ухмылочкой сказала:

— Андрейка, ты что смотришь на всех, как удав?

То-то было смеху. Я смутился и удрал на второй этаж, к малышам.

Теперь остается применить еще один эксперимент — сличить почерки. Ими я займусь в пятницу. В пятницу я дежурный. В большую перемену выставлю всех из класса, в дверные скобы просуну ножку от сломанного стула и посмотрю все девчачьи тетради...

3 марта, понедельник.

Сразу же после занятий двинулся на Пензенскую. Домой что-то не тянуло.

Алексеич на мое приветствие и не подумал откликнуться. А его быстрый косой взгляд как бы сказал: «Не приставай, видишь — занят!»

Мастеру действительно было не до меня. Он... как бы это точнее сказать... священнодействовал. Да, Алексеич священнодействовал, склонившись над туалетным столиком на тонюсеньких ножках.

Скромненько прижавшись к дверному косяку, я замер, замер, как солдат на часах.

Обмакнув тампон в стеклянное блюдце с прозрачной золотисто-оранжевой политурой, Алексей Алексеич проворно, почти незримо провел им по гладкой крышке стола. И только влажный след, оставшийся на доске, как бы подтверждал, что тампон и в самом деле секунду назад коснулся стола. Но вот новое легкое порхание руки, новое касание тампоном дерева, теперь еле-еле начавшего поблескивать...

На моих глазах происходило чудо: тусклая поверхность столика постепенно приобретала какую-то сверкающую глубину. В ней, в этой прозрачной глубине, отражалась и мелькающая рука мастера, и переплет тусклого, прокопченного окна, и грушевидная лампочка на потолке... И уж начинало казаться, что перед тобой не крышка какого-то там столика для красавицы, а творило волшебного колодца, наполненного живой, чудодейственной водой.

Возвращался домой, а перед глазами он — волшебник Алексеич со своим чудом.

«Эх, если бы и нам так... так отполировать футляр для радиоприемника, — вздыхал я, то и дело облизывая пересохшие губы. — Он сказал: можно. Только старание да терпение нужно. Да руки чтоб золотые... А где их взять, руки-то золотые? Алексеичу что, ему и ветер в спину — за его плечами тридцать лет работы!»

Шел, шел и не заметил, как на человека чуть не налетел. Хотел извиниться, смотрю, а это Зойка. Думал, отвернется, а она цап за руку и спрашивает:

— Андрейка, ты откуда? И куда идешь?

У меня сразу портится настроение. Отчего? Сам не знаю.

— «Откуда, откуда»... Из артели, — бурчу себе под нос.

Зойка удивляется:

— А что ты там делал? Сегодня же нет производственного обучения!

Тут уж во мне зло закипело, и так-захотелось в клеточку разделать нашего комсорга!

— Что же ты, — говорю, еле сдерживаясь, — неужели всерьез считаешь, будто есть какая-то путная польза от этих наших шатаний-болтаний раз в две недели? Да это ж просто... просто воронам на смех! Потому-то многие ребята и халтурят!

Думал, Зойка зафырчит, надуется. А она — нисколечко. Пожимает мою руку и горячо так говорит:

— Верно, Андрейка, и я такого же мнения. Я и с Еленой Михайловной говорила, и на комитете. Во всех классах такая же история. Все видят, все говорят, один Голубчик ничего не хочет видеть. Слышала, скоро он в райкоме комсомола будет докладывать... Вот там-то и поговорим.

— Поздно уж говорить-то, — ворчу я, не глядя на Зойку. — Зима кончается, не за горами каникулы, а там — последняя четверть.

Зойка кивает головой. А потом заглядывает мне в глаза и улыбается:

— Ну, не хмурься, погляди солнышком! Пойдем в кино... Мы с Римкой на «Стрекозу» собрались. Понимаешь, комедия, посмеемся вдоволь!

В кино, конечно, сходить не мешало бы, эту самую «Стрекозу» я еще не видел, но где взять гроши? У меня и копейки ни в одном кармане не сыщешь!

— Пойдешь, Андрюша, да? — Зойка смотрит на меня таким просящим взглядом, что я краснею и отворачиваюсь.

— Неохота что-то, — тяну я, — да и дома уйма дел: уроки надо выучить, матери воды натаскать... стирать собирается вечером.

Из ворот вприпрыжку выбегает Римка. Увидев меня, сбавляет прыть и к нам подходит солидной походкой, прижимая к груди зеленую сумочку с блестящим ободком. Тоже мне «барышня»!

— Римма, вот нам и компаньон, — обрадовавшись приходу подружки, защебетала Зойка. — Только он что-то ломается. Давай обе уговаривать!

Римка меня терпеть не может. Это я уж давно знаю. Она поджимает губы и дарит таким взглядом, про который говорят: «сентябрем смотрит».

Зойка идет на хитрость.

— Андрейка, — заявляет она, — ты никакого римского права не имеешь отказываться! У нас три билета... Одна девочка собиралась, а потом отказалась. Не пропадать же билету! Правда, Римочка?