Не хочу в рюкзак

Клюев задумчиво посмотрел на пешку. Лицо его посветлело.

— Что ж, дело важное.

Он сгреб фигуры на стол, перевернул доску и начал их укладывать.

Славка не уходил, чувствуя, что должен еще что-то сказать. Может быть, оправдаться?

Клюев пришел ему на помощь:

— Не поспеешь через подъезд, бросай камешки в окно. Открою.

Славка не нашелся что ответить: он не собирался возвращаться так поздно.

— Дошвырнешь? — не унимался Клюев.

— А то как же!

И Славка плотно прикрыл за собой дверь. Впервые за все время он подумал, что Клюев дома всегда один. Славка знал; у него семья погибла во время войны. Как-то раз на вопрос «Почему вы не женились еще раз?» Клюев ответил:

— Жениться — штука нехитрая. Полюбить — куда сложнее. А ты как считаешь?

Славка ответил с беспечной уверенностью:

— Наоборот! Жениться труднее! Квартира, то да се...

— Видишь, какие мы с тобой разные, прямо как полюсы, — отшутился Клюев.

Славка подумал, что тогда Клюев невесело очень шутил. Вот уже год, как его жизнь была перед глазами Славки. Однообразная до аскетизма жизнь. День — на работе, вечером — партия в шахматы (и то, если Славка не удирал из дому). Работа и работа. Даже в выходной — хоть на часик, а заглянет на строительство. Поначалу Славке казалось, что Клюев только так и может жить. Но потом увидел, что ошибался. И о работе думал Клюев, и о любви, и о семье... Только все выходило у него во много раз сложнее, чем, например, у Славки. Странные они, старики...

У Славки все будет иначе, по-своему. Последнее время он жил ожиданием. Вставал рано, раньше Клюева, выглядывал в окно и ждал: вот-вот пройдет кто-то по двору, и непременно — с косынкой в тонкой руке...

Когда же вместо «кого-то» приходило солнце и загоняло тень дома под крыльцо, он ждал: вот постучит Клюев, и надо будет идти на работу, встречаться с разными людьми. И он снова надеялся разглядеть в толпе девичье лицо, и непременно — косынку в тонкой руке...

Ну что же, если в конце концов получилось не так? Без косынки... Он не жалел. Какое-то неясное предчувствие говорило ему, что его ожидание, не дававшее покоя последнее время, кончается.

Смущало одно: «свидание» носило несколько абстрактный характер. Что значит — «встретимся в цирке»? Когда? Во сколько? Где?

— «Словно в этом мире только встречи...» — начал он напевать, идя по улице. — В конце концов я ведь все равно собирался в цирк! — сказал он вслух, но, заметив удивленно-насмешливый взгляд встречного, прикусил язык.

С девчонками у Славки чаще всего не получалось. Те, что нравились ему, назначали свидания другим. А ему приходилось назначать свидание тем, которые вызывали только нечеткую симпатию.

Девушка со стадиона удивила, заставила о себе думать. Кто она? Не сказала, как зовут, убежала...

До сих пор в глазах Славки стояла такая картинка: огромный пустой стадион — и они двое. Себя он, конечно, представлял смутно. Но девушка... Как она сидела, непринужденно склонив голову набок, как вскочила — будто пружина разогнулась, как стремительно промчалась мимо — красивая, ловкая, каждое движение без усилий, словно само по себе, отточено, как у артистки. Может, она работает в цирке? И рост небольшой.... Во всяком случае, Славка был бы выше, если бы они стали рядом. Думать об этом было приятно...

И все-таки тревога по временам сжимала его сердце. Он решил подготовиться к худшему, как учил его Клюев: «Итак, она не придет. И сейчас я иду в цирк, а не на свидание! Я иду в цирк. И никуда больше!»

Стало легче. Он шел, размахивая руками, натыкаясь на встречных, и упрямо напевал: «Я подался просто в цирк! Просто в цирк! Просто в цирк...»

«Как-то несолидно ведешь себя, старик! — раздался вдруг внутренний голос, похожий почему-то на голос Измаила. — Волнуешься, спешишь. Вот чуть парня не сбил с ног... Относись к таким делам проще. А то ведь не поверят, что у тебя в подчинении бригада мужиков с разными речевыми отклонениями».

Славик тряхнул головой. Но внутренний голос продолжал звучать. Тогда он сбавил шаг, расслабил кисти рук и небрежно заскользил взглядом по лицам идущих навстречу людей. Пусть все видят, что он идет просто так.

Неожиданно захотелось побриться: потратить время в очереди, потом подставить подбородок теплой пене, потом встать и небрежно сказать молоденькому, в перманенте, мастеру:

— Благодарю!

Он машинально пощупал подбородок. Нет, еще ничего не наросло, хотя прошло уже три дня.

— Придется идти небритым, — разочарованно сказал он сам себе.

Отдохнувшие от жары трубы оркестра зазывали в городской сад, прельщая старинным медленным вальсом. В открытые ворота входили группки молодежи.

«Остатки абитуры, — подумал Славка. — Нашим в горсад ни к чему, празднуют встречу».

Мелькнула было мысль: а не пойти ли в общежитие? К Измаилу и Гришке, к испытанным, верным друзьям? Впрочем, нет. Он придет к ним в следующий раз. А сейчас — на сви-да-ни-е! То есть, конечно, в цирк.

Цирку было очень неудобно. Вместо круглой арены — плоская сцена с плюшевым занавесом. Уходящий в длину вместо уходящего в высоту зрительный зал. И нет привычных, полукругом, скамеек.

Строгая Серафима захлопывает окошечко с надписью «Администратор» и, недовольная теснотой и неустройством, помогает кассиру считать дневную выручку.

Ее беспокойство понятно: здесь не покажешь во всей красе воздушных гимнастов. А зрителям что! Не поймут или еще, чего доброго, назовут халтурщиками.

Тетя Сима вздыхает. К тревоге за общий успех примешивается личная, глубоко спрятанная боязнь: а как Машенька — ее гордость, гибкая, как рысенок, Машенька?.. Ради памяти покойной сестры, известной воздушной гимнастки, она хочет вырастить настоящую артистку.

Тело формируется стремительно, не заметишь и как. А вот душа... Строгая Серафима знает, что зачастую после долгих, каждодневных усилий напряженной работы и тревог все-таки вырастает не артист, а просто трюкач. Настоящий артист — это так редко! Как счастливый случай.

А Маша в это время прижимается лицом к занавесу, пахнущему пылью, гладит его плюшевые бока и думает: «Какой занавес хороший! За него можно спрятаться!»

Маша очень любит цирк, свой номер. Любит ежедневные репетиции. Ей нравится, что для гимнастики не существует ни праздников, ни выходных. Она бывает счастлива, когда на репетиции вдруг появляется долгожданная минута удачи, и все тело целиком начинает слушаться безукоризненно, и можно выполнить самый трудный, почти немыслимый трюк.

Но эту минуту, когда вот-вот надо выбежать навстречу ослепительному свету, смеющемуся после реприз клоуна залу, навстречу взглядам, сливающимся в один огромный-огромный глаз, — нет, она не любит этой минуты!

— Настоящий артист, доченька, — поучала тетя Сима, — всегда рвется навстречу людям... Он не может без этого жить. Мне очень жаль, если ты не понимаешь этого.

Славка сидел в первом ряду. Настроение у него было неважное. Ему казалось, что все здесь не так: слишком откровенно колышется занавес, слишком суетливо пробегают за ним люди. Нетаинственная, как перед началом обычного киносеанса, обстановка не нравилась ему, оскорбляла.

За что он любил цирк? Именно цирк, а не театр или симфонические концерты, к которым он относился с уважением, но без особого трепета. Цирк запал ему в душу давно, с самого детства. Ему было семь лет, когда в тихий районный городок, где находился эвакуированный из Киева детдом, приехал с гастролями цирк. Старшие ребята, не раз побывавшие на цирковых представлениях до войны, взахлеб рассказывали о чудесах, которые можно там увидеть. Малышам не терпелось скорее попасть в цирк, воображение разыгралось, несколько дней детдом лихорадило, как перед большим праздником.

И вот наступил этот незабываемый день. Вместе со всеми Славка сидел почти на самой арене — барьера почему-то тогда не было — и с замиранием сердца ждал, когда же начнутся чудеса. И они начались: арену залил настоящий электрический свет, горевший неэкономно, по-праздничному, трубачи затрубили в свои трубы, выскочили жонглеры в пестрых одеждах, в их руках замелькали разноцветные кольца, запахло настоящим дымом — внесли факелы. В тот день было много замечательного: и лихие наездники, и забавный клоун, и кудрявые сообразительные пудели. Но лучше всех запомнился медведь. Большой, добродушный, он забавно ковылял по арене, сильно припадая на переднюю лапу. Ребята покатывались со смеху, видя, как медведь изображает перепуганного Гитлера. Славке тоже было смешно, он готов был целую вечность смотреть на этого медведя. Потом дрессировщик посадил медведя на скамейку и велел отдыхать, а сам рассказал зрителям его историю. Медведь не всегда был хромым. Его ранило при налете немецких «юнкерсов», до сих пор в лапе сидит осколок. Все думали, что медведь погибнет или станет злым и его придется пристрелить, а он не изменился и все это время исправно работает в цирке.