Солнце в «Гнезде Орла»

— Я могу уйти, — сказал Мурад, но не для того, чтобы и в самом деле уйти, а просто так, из-за неосознанного желания услышать нежное: «Не уходи».

Султанат еще теснее прижалась к груди Мурада.

— Почему же ты плачешь? — спросил он, почувствовав, как она дрожит.

— Я уже сказала… Плачу потому, что ты пришел, — невнятно ответила она, не решаясь поднять голову.

— А если бы я не пришел?.. — Как жесток порой бывает горец, не слишком ли он самоуверен? И можно ли так испытывать женское сердце? Ведь он уже успел убедиться в том, что она своенравна и в мимолетном порыве своем неизвестно что может сказать и на что решиться.

— Значит, не услышал бы ты… как я плачу. (Достойный ответ, говори правду, горянка, тебе ли скрывать свои мысли и чувства!) Потому что не знаю, заплакала бы я или нет.

— Ты прости меня… Я издали глядел на тебя, ты была прекрасна, как белая птица. — И вот он растаял, как лед в теплой воде, этот горец, вот он уже чувствует запах ее волос. Ведь он шел сюда, торопился, надеясь на близкую радость встречи.

— Погоди, ты просишь прощения? Я не прощаю, я измаялась, я измучилась, я ждала тебя вчера… Ты не знаешь, что это такое — месяц не видеть тебя. И вот ты приезжаешь, ты рядом, а я до самого утра жду тебя. Ты камень, ты…

— Но ты пойми, я не мог. — Он слегка отстраняет ее, а может, она отстранилась, смутившись своей дерзкой страсти.

— Раньше ты мог, раньше…

Ее упреки и льстили ему, и настораживали.

— Какая же я дура… — Султанат рассмеялась, но в смехе этом не радость, а страх и стыд. — Вчера, после полуночи — ты слушаешь меня? — после полуночи, когда аул спал, я притащилась к твоему окну с лестницей, да, да, с тяжелой лестницей… А как я несла ее, уму непостижимо. Попробовала поднять сегодня утром, не смогла.

Такое откровение горянки — верный признак простодушия и преданности.

— Ты сумасшедшая: в той комнате спал и отец, — испугался Мурад и тут же смутился.

— А мне было все равно… Но подумай, если бы меня встретил кто-нибудь и спросил, куда я иду с лестницей, что бы я ответила?

— Ну сказала бы… — Мурад запнулся.

— Что? — Ее обида стала рассеиваться по мере того, как она всматривалась в его лицо, показавшееся теперь растерянным и озабоченным.

— Что идешь на базар.

— На базар? Зачем?

— Продавать лестницу, — обратил все в шутку Мурад.

— Тебе смешно. А мне страшно, за себя страшно, — со слезами в голосе проговорила она. — Ты ведешь меня по краю пропасти, я могу сорваться.

— Поэтому я и говорю: положим конец! — повышает голос Мурад. — И мне надоели эти опасные тропы, да, надоели. Брось все, аул, свой сельсовет и переезжай ко мне. Женой моей, полновластной хозяйкой. И тогда требуй от меня все, что хочешь. Ты же обещала.

— Да, обещала, но только тогда, когда переселю всех в Новый Чиркей, вручу им ключи от новойжизни…

— Но они никогда не переселятся, эти упрямцы…

— И прежде всего твой отец. Вот и помоги мне их убедить.

— Ты говоришь о невозможном… Где теперь твой муж? — резко повернул разговор Мурад.

— Со мной.

— Где?

— Вот он, рядом.

— Я серьезно спрашиваю: где он?

— Как будто ты не знаешь?

— Мне сказали, что он вернулся…

— Нет у меня мужа, нет! — Она схватила Мурада за плечи и начала трясти его, это была уже другая Султанат, она могла, не задумываясь, толкнуть его в воду, в это холодное глубокое озеро. Мурад даже попятился.

— Ты боишься меня!

— Ну что ты?

Султанат расстегнула ворот, с каким-то нервным ожесточением сняла с себя платье, бросив его на камни, сбросила туфли.

— Что с тобой? Такой ты никогда не была, — спросил Мурад.

— Не была потому, что так, как сейчас, никогда не жгло внутри… Ну что стоишь? Трус. — И она, оттолкнув Мурада от себя, бросилась в озеро. Только тугие длинные косы, как плети, взмыли в небо, где уже искрились ранние звезды. Звезды отражались в озере, колыхаясь на медленно расходившихся кругах.

Мурад оцепенел. Он, испытавший всякое в нелегкой своей жизни летчика, сейчас был растерян. Что она задумала? Что делать? И вдруг в его воображении всплыло искаженное лицо отца и тут же исчезло. Мурад закричал: «Султанат!» — и побежал, огибая выступ скалы, к пологому берегу.

— Султанат! Султанат!

— Чего кричишь? — услышал он спокойный голос. Султанат выбралась из воды и сейчас проворно распускала мокрые косы. — Иди одежду мою принеси.

— Я не мальчишка, — вспылил было Мурад, — чтоб… — и, не договорив, пошел за одеждой. — И ты не девчонка.

Султанат улыбнулась про себя: «Ничего, злись, злись, сильнее будешь любить».

За полночь раздался тревожный стук в ворота. Залаяла собака, старая, как и хозяин этой сакли Хромой Усман, мастер на все руки, лудильщик и сельский почтальон, знавший все тайны аула, хотя никто еще не уличил его в том, что он читал чужие письма. Он не спал, когда раздался стук. Ворочался с боку на бок и размышлял о том, что вот никогда не подумал бы, что человеку могут мешать спать его собственные руки. Это для Хромого Усмана было целым открытием, и это открытие отогнало сон.

— Кому это я понадобился в такое время? — недовольно проворчал он, натянул штаны и вышел во двор. Звезды сверкали на синем бархате неба, как бисер…

— Клянусь, кто бы ты ни был, если пришел набить трубку моим табаком, то зря. Считай, что ошибся…

— Дядя Усман, открой! — раздался робкий голос за воротами.

«Сказать «Хромой Усман» не решился, значит, учтивый», — подумал про себя старик.

Хозяин сакли отодвинул щеколду, похожую на бревно, и открыл ворота.

— Ах, это ты, сосед?

— Да, дядя Усман.

— С каких пор я тебе стал дядей Усманом? Как я помню, ты всегда, не стесняясь, называл меня Хромым Усманом, а то и просто Хромым бесом.

— Прости меня.

— Чего там прощать, если я на самом деле хромой. Говори, что тебе надо? Может, и тебе лестница понадобилась? А то сегодня я свою лестницу нашел у стены Ашурали. И кто ей ноги приделал — ума не приложу, — почесывая под мышкой, проговорил Хромой Усман. — Да тебя же целый год не видели, сосед, когда вернулся?

Сегодня под вечер. Почему же не приглашаешь меня в дом?

— В доме-то все спят. Посидим вот здесь, на ступеньках. Так что у тебя за дело ко мне? — Старик сел на камень и, хитро прищурившись, посмотрел на соседа.

— Простудиться не боишься?

— А мы с рождения простуженные, чего нам бояться. Вон сегодня Дингир-Дангарчу простился с солнцем. Ты выразил свое сочувствие?

— Да, — ответил гость, присаживаясь на ступеньки, — Скажи мне, дядя Усман, где моя жена?

— Дома, наверное. Где же ей быть? Ты все еще считаешь ее своей женой? — недовольно проговорил Хромой Усман.

— Что ты, старик, конечно, считаю.

— Странно, очень странно, Хасрет, — молвил Хромой Усман.

— А что случилось? Она вышла за другого?

— Нет. — Хозяин сидел, сложив на коленях руки, похожие на старую виноградную лозу.

— А что, кто-нибудь ухаживает за ней?

— Старик один все присматривается, неравнодушен. Берегись его… — Усман лукаво усмехнулся.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я разве отвечаю не серьезно? Или ты думаешь, стар Мухтадир. Старый конь борозды не портит. Ты слышал об этом?

Хасрет промолчал, а сердце почему-то защемило.

— Ее дома нет, — сказал он тихо. — Ты вручал ей мои письма?

— Ах, да, да, погоди… Я сейчас. — И старик, вспомнив о чем-то, поспешно встал и поднялся на лестницу к себе в дом.

Он был недурен собой, Хасрет Шарвели, лет тридцати пяти, а в горах до сорока лет человек молод. Красота же мужчине ни к чему, считают горцы, предпочтительнее в нем сила и выносливость, ловкость и храбрость. Род Шарвели известен всем у подножия Шалбуз-Дага своим крутым нравом и мужеством. Но откуда у них эти жесткие черные вьющиеся кудри, откуда эти густые, как перья стрижа, усы, это худое лицо? Впрочем, сила, говорят, не в мясе, а в костях. Да, он худой, словно скроен из натянутых жил. Но как этот сын высот Шалбуз-Дага оказался в горах Салатау? Любовь… да, да, это чувство в роду Шарвели считали единственно уважительным, неотвратимым, как болезнь.