Гранит не плавится

— Так бы и сказал. А то — золото!.. Откуда у меня золото?

Вдруг я вспомнил про мамины золотые часики, которые я взял на память в день бегства из дома.

— Виноват, товарищ Нестеров!.. Есть у меня золотые часики без механизма. Память матери. Вот они! — Я достал часики из кармана и протянул на ладони Нестерову.

— Видишь, нашлось-таки! Сейчас напишу расписку…

— Может, оставите?.. Единственная память о матери. К тому же они стоят гроши…

— Сказано, есть решение ЦК! — Нестеров открыл ящик стола и бросил в него часики.

— Может, я стоимость внесу? — сделал я последнюю попытку, хотя денег у меня не было ни копейки.

— Не болтай глупости и сантименты не разводи! — сурово оборвал меня Нестеров. — Лучше скажи, в каком кружке политграмоты занимаешься?

— Ни в каком.

— Вот тебе и раз! Что ты, Устав не знаешь? Давай запишу. — Он достал тетрадь. — Запишу тебя в свой кружок. Занятия по пятницам, в шесть вечера. Смотри не запаздывай!

— Ладно…

— Постой! Возьми квитанцию.

Я молча сунул бумажку в карман и вышел. Яблочко дожидался меня у выхода.

— Где ты запропастился? — рассердился он. — Уже полдень, а мы с тобой ещё не были в порту!..

Я рассказал ему про мамины часы.

— Память о матери нужно держать в сердце, а не таскать в кармане, — сказал Иван Мефодьевич. Его слова показались мне убедительными. Но ведь сердце не всегда подчиняется разуму — оно ноет и болит само по себе…

Разве я не носил память о маме в сердце? После того как я побывал дома и узнал о её смерти, я всегда думал о ней. Во сне она часто приходила ко мне, садилась рядом и гладила по голове, как когда-то в детстве. Слёзы медленно катились по её бледным щекам… Я просыпался и долго не мог уснуть. Мысль о том, что я повинен в маминой смерти, никогда не выходила у меня из головы…

Понурив голову, я молча шагал рядом с Яблочко. Он искоса посматривал на меня, но ничего не говорил. Несмотря на кажущуюся грубость, Иван Мефодьевич был чутким человеком и понимал, что сейчас лучше не утешать меня…

В порту меня ждала куча телеграмм. Поздравляли все друзья: Власов, Кузьменко, Амирджанов, Левон, Бархударян и даже Костя из Москвы. Шурочка писала: «Миленького поздравляю, желаю большого счастья, целую» — и, видимо, считая последние слова нескромными, добавила: «как сестра». От одного Акимова не было ни слова.

Я написал всем ответы. Комиссара и командира поздравил с высокой наградой, просил сообщить об Акимове, остальных поблагодарил и с пачкой ответных телеграмм в руке пошёл к Яблочко.

— Иван Мефодьевич, одолжите денег или разрешите отправить эти телеграммы за счёт порта, — попросил я и положил их перед ним.

Он пробежал глазами написанное мною и протянул мне сто тысяч рублей.

— Почему у тебя нет денег, разве ты не получил? — спросил он.

— Откуда?

— Вот скряга, без скандала никогда ни копейки не даст!

Иван Мефодьевич долго крутил ручку телефонного аппарата, пока дозвонился.

— Сидор Яковлевич, дорогой! Есть у тебя хоть капелька совести? — кричал он в трубку. — «Что, что»! Будто сам не знаешь! У парня большая радость, его орденом наградили, а ты ему денег не даёшь… Ай-ай-ай, не понимаешь, о ком речь? Так я тебе напомню: об Иване Силине, моём помощнике… Сам мог догадаться… Ладно, я пришлю его, только смотри не обижай… Ну, будь здоров. — Он повернулся ко мне и сказал: — Отправь свои телеграммы и зайди к Сидору Яковлевичу, он обещал выдать тебе всё, что полагается.

— За что?

— За бриллианты, — забыл?

— Устал очень, Иван Мефодьевич, разрешите взять дежурного извозчика, — попросил я. Идти в третий раз в Чека пешком после бессонной ночи было невмоготу.

— Валяй!

По дороге заехал на почту, отправил телеграммы и получил ворох сдачи: целых сорок семь тысяч рублей мелкими деньгами.

Главный бухгалтер, дымя папиросой, долго щёлкал косточками счётов.

— Нет, столько не дам! — сказал он наконец. — Этак можно совратить самых стойких работников!.. Получай два миллиона и уходи. Полагается больше, гораздо больше, но ты их не получишь. Между прочим, речь идёт только о контрабанде, о бриллиантах ничего не сказано…

Сидор Яковлевич извлёк из железного ящика гору дензнаков, дважды пересчитал их и разложил передо мной пачками. Я не знал, куда их деть. Видя моё затруднительное положение, он одолжил мне мешочек.

— Бери, — сказал он. — Потом принесёшь.

На обратном пути ещё раз зашёл на почту — послал Шурочке вторую телеграмму: «Приезжай гости, очень хочу видеть. Закажу номер гостинице».

Со вчерашнего вечера мы с Яблочко ничего не ели. От голода у меня сосало под ложечкой, но идти в столовую было некогда. Сбегал на соседний базар, купил помидоров, овечьего сыра, свежих кукурузных лепёшек, вскипятил чайник, и мы с Иваном Мефодьевичем поели на славу.

— Когда желудок полный, то и голова вроде лучше работает, — сказал Яблочко, закуривая. — Самое время обмозговать положение. Тот синьор наверняка осведомлён о сегодняшних событиях. Интересно, как он поступит теперь? Должен бы отступиться… С другой стороны, картины уплыли, барыша нет, — вернуться же домой с пустыми руками для него хуже смерти. Стало быть, рискнёт переправить человека за деньги. Как думаешь, Ваня, рискнёт или нет?

— Зачем гадать, Иван Мефодьевич? Давайте примем меры предосторожности…

— Это само собой! Но интересно ведь разгадать планы противника. Сам знаешь, в нашей работе часто бывает так, что не за что ухватиться — никаких тебе материалов, никаких зацепок, — а довести дело до конца надо. Вот и приходится залезать в шкуру противника и думать за него.

— По-моему, рискнёт. Подумает, что мы охотились только за картинами, а об остальном ничего не знаем.

— Правильно! — Яблочко встал. — А теперь за дело. Темнеет уже. Пусть Гугуша возьмёт фонарь и заменит дежурного у проходной. Скажи ему, чтобы был осторожен, — иначе недолго и дров наломать…

Гугуша, как всегда, был в хорошем настроении, в чёрных глазах лукавая улыбка. Выслушав мой приказ, он откозырял по-военному:

— Есть быть очень осторожным и дров не ломать! — Немного подумав, добавил — Зачем дрова ломать? Жарко, печку топить не надо!..

После его ухода я сел у открытого окна и ещё раз перелистал дела пассажиров, уезжающих утром на итальянском пароходе.

Нас смущал один из них, по фамилии Григорян, белолицый человек, с маленькими усиками, лет тридцати пяти. В анкете на вопрос о профессии ответил коротко: «Пекарь». Однако его холёный вид и складная русская речь не укладывались в этот ответ. Он меньше всего походил на рабочего человека. Никаких дополнительных материалов о нём у нас не было.

Вдруг за окном послышался крик и вслед за ним выстрел.

Я сунул бумаги в сейф, выскочил в открытое окно и побежал к пристани. Кажется, успел вовремя. У проходной, вцепившись друг в друга, катались по мокрому асфальту двое: Гугуша и человек в одежде итальянского матроса.

— Отставить! — крикнул я, и это подействовало. Матрос и Гугуша одновременно вскочили на ноги.

— Сволочь! Я его вежливо спрашиваю, откуда у него такой пропуск? А он бьёт меня по лицу! — задыхаясь, объяснял Гугуша. — Понимаешь, кацо, пьяного изображал — свистит и нарочно качается! Удара не ждал, на землю упал, но успел за ноги удержать. Он тоже упал, тогда я выстрел дал!

Подошёл Яблочко. Я коротко доложил ему о происшедшем.

— Ведите к нам, разберёмся! — приказал он.

В ответ на предложение последовать за мной (я отлично знал, что никакой он не итальянец, но говорил с ним всё-таки по-французски) матрос, продолжая играть роль пьяного, пролепетал какие-то невнятные слова — смесь итальянского с французским — и показал рукой на выход.

— Не кривляйтесь! — оборвал я его, и он молча пошёл за мной.

Придя к себе, я приказал дежурному по комендатуре сменить Гугушу. Потом занялся задержанным. Спросил, есть ли у него оружие. Он отрицательно покачал головой. Я проверил и извлёк из заднего кармана его брюк маленький никелированный браунинг.