В гольцах светает

Этим и объяснялись подлинные намерения князя Гантимурова, о которых отец Нифонт имел весьма неполное представление.

— Похвально, сын мой, — одобрил отец Нифонт. — Церковь не запрещает подобных браков. И если будет выражено обоюдное согласие вступающих в брак и родителей обручаемых...

Гасан вскинулся, точно ему наступили на больную мозоль. Однако князь осадил его пронизывающим взглядом.

— Агния Кирилловна и Козьма Елифстафьевич, как вам известно, доброжелательно относятся к нашему браку.

— Это так!

Князь даже не взглянул на Гасана, продолжал ровным голосом:

— Сама Вера Козьминична, как присуще неискушенным девицам, ведет себя неразумно.

— Согласия на брак не имеет, — уточнил отец Нифонт, хотя прекрасно знал мнение на этот счет Веры Козьминичны не хуже самого князя. Будучи приглашенным Агнией Кирилловной, по ее просьбе он старался сделать все возможное, чтобы Вера со спокойным сердцем приняла предложение князя, однако успеха не имел. И вопрос его был по крайней мере праздным. Прежде чем князь успел что-либо ответить, Гасан громыхнул кулаком по столу.

— Она будет женой Гантимура! Это говорит сам Гасан.

— Церковь осуждает насилие, сын мой.

— Это не насилие, а наставление на истинный путь заблудшей, как говорит церковь, — поправил Гантимуров.

Священник пожевал губами.

— Такой брак церковь берет под свою защиту, ибо, на путь истинный заблудшего наставляя, тщится о благе души его.

— Завтра до полудня, — заключил князь.

— Да, это так, Нифошка!

— Ну с богом, сын мой, с богом, — заторопился отец Нифонт, недовольно покосившись в сторону шуленги. Он знал, что этот человек редко отступает от своего слова, и обращение к церкви лишь маскарад, придуманный князем. Изменить что-либо уже было нельзя, оставалось позаботиться о собственном куске хлеба.

— В сердце Нифошки любви к шкуркам больше, чем к самому Миколке на небе, — заключил Гасан, проводив отца Нифонта за порог.

Князь молчал, сосредоточенно уставясь в окно. Гасан тяжело заворочался.

— Зачем ты сказал Нифошке, что дочь Гасана не хочет стать женой Гантимура? Разве Гасан говорил тебе это?! Гасан свяжет свою дочь и принесет сюда.

— Думаю, в этом не будет надобности, — ответил князь, не поворачивая головы. — Смирить непокорную лошадь помогают железные удила. Об этом позаботится отец Нифонт.

— Имеющий голову, прежде чем набросить седло на оленя, должен спросить хозяина. Разве Нифошка, а не Гасан хозяин?

Князь медленно повернул к нему лицо, посмотрел долгим взглядом. Он знал этого человека и поэтому всегда оставался равнодушным к его словам и не удивился границам человеческого самолюбия.

Но сейчас не считаться с ним было, во всяком случае, неосторожно. Поэтому Гантимуров заставил себя чуть-чуть улыбнуться и ответил с иронией:

— Ты правильно думаешь, но умен тот, кто поручает смирить непокорную лошадь другому, в этом случае он не рискует свернуть собственную шею.

— Ха! Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! — воскликнул Гасан. — Если Нифошка сломает свою тощую шею, то и тогда русский Миколка не смочит глаз.

Гасан налил полстакана спирта, отпил половину и протянул Гантимурову:

— Пусть, Гантимур прополоскает свои кишки. Теперь Гантимур и Гасан — имеющие одну мать!

Князь презрительно скривил тонкие губы. Сделал вид, что не замечает протянутого стакана, взял со стола бутылку с недопитым спиртом, чуть встряхнул, перевел взгляд на окно.

По обнаженному боку сопки снизу вверх скользили кроваво-огненные блики. Скользили и пропадали. Вслед за ними ползли легкие тени. Гантимуров зябко передернул острыми плечами, плотнее кутаясь в просторный халат. Наступал вечер. В этот час жесткие пальцы лихорадки начинали перебирать его тело.

3

Дела Шмеля на прииске начались с приключений.

В самом веселом настроении он подошел к первому бараку, открыл дверь, шагнул через высокий порог. Что случилось дальше, он плохо помнил. Нога по колено ухнула в воду, он дрыгнул ею, как резвый лончак, что-то громыхнуло, покатилось по полу. Шмель уже собрался повернуть восвояси, но его остановил смех, дружный, многоголосый, с подвизгиванием.

— Ой, бабочки. Этот не из нашенских. Нашенские-то к темноте привычные... Ох...

Шмель растерянно озирался. За большим кухонным столом, отгороженным от остальной части барака холщовой занавеской, сидели десять или пятнадцать женщин.

— Анисья, подсвети пришлому фонарем, что ли!

Рядом брякнуло ведро — Шмель испуганно оглянулся.

Около него над мыльной лужей, воинственно уперев обнаженные руки в бедра, стояла полногрудая молодка. В левой руке Шмель заметил тряпку.

— Извините. Мы никаких касательств к вам, стало быть, к женской общественности, не имеем, — пролепетал он, на всякий случай отступая на шаг к двери. Женщины расхохотались еще громче.

— Ах ты, кобель долговязый! Смотри-кось: «никаких касательств не имеем!» Всю стирку испортил...

Молодуха угрожающе шагнула к Шмелю, тот попятился, нащупал пятками порог.

— Мы служебная личность...

Шмель, изловчившись, ущипнул молодухин бок и как пробка вылетел за порог. Но и молодуха оказалась проворной — мокрая тряпка звучно припечаталась к его спине. Сделав несколько стремительных прыжков, Шмель устало присел на пенек, который торчал посредине улочки, стащил сапог, выжал штанину.

Опасаясь еще раз встретиться с досужими бабенками, Шмель заглядывал в бараки со всеми предосторожностями. Однако ему не везло. Длинные подслеповатые бараки пустовали. Поселок выглядел наспех покинутым. Стояли громоздкие телеги, валялись топоры, лопаты, торчали трубы летних каменных печушек, на веревках болталось белье. Пустовали шурфы и забои. Сиротливо стояли бутары рядом с огромными ворохами золотоносной породы, над томными пастями шурфов горбились ворота, мерцая отполированными рукоятками. Ни стука, ни крика, ни голоса. Непривычная тишина.

Шмель постоял на окраине поселка, безнадежно озираясь по сторонам, тоненько вздохнул:

— Несоизволительные порядки на этих приисках, стало быть, мы как служебная личность имеем...

Писарь вдруг насторожился, вытянул шею. До него донеслась песня, приглушенная, сдержанная...

Пели женщины, затем к ним присоединились мужчины. Однако песня не набирала силы, лилась монотонно, как вялая речонка. Вроде тянули ее люди, занятые другими мыслями...

— Стало быть, отдыхают господа золотнишники, наслаждаются природностью, а мы тут ищем их по самым безотлагательственным делам, — досадовал Шмель, пробираясь напрямик по изрытому руслу ключа к зеленеющим тальникам. До берега реки, куда стремился в свое время «золотой» ручей, было не так уж далеко, но каждый шаг стоил труда. Галька осыпалась и оседала под ногами, увлекала в полузатопленные шурфы, ямы, заросшие густым шиповником.

Шмель «перемыл» все косточки золотнишникам, пока наконец ступил на твердую, нетронутую землю. Здесь он тщательно выщипал со штанин навязшие колючки, погладил поцарапанные руки, приосанился...

Едва он сделал шаг к тальникам, как песня вдруг грянула во всю мощь, а как только, продравшись сквозь густые заросли, ступил на прибрежную поляну, — оборвалась. Шмель остановился, нерешительно переступая с ноги на ногу. Группы мужчин, женщин и детишек располагались там и здесь — на самом берегу реки и под тальниковыми ветвями. На скатерках, тряпицах лежала снедь, стояли кружки. Пять или шесть мужиков, засучив штаны, бродили по отмели с мешками в руках, вылавливая мелкую рыбешку.

— Здравия желаем, стало быть, наше вам уважение, — поклонился Шмель, пряча за спиной мешок.

Тишина. Золотнишники переглядывались, помалкивали. Одни продолжали цедить воду мешками, другие закусывали, третьи дымили самокрутками. Среди всех выделялся здоровенный голубоглазый детина с курчавой русой бородой. Он пускал кольца густого дыма и любовался ими.