Макушка лета

УНИЖЕН ЛИ?

Назавтра, ровно в девять утра, я увидела оклеенную пластиком с узором «под орех» дверь Ергольских и врезанный в ее середину огромный окуляр. Проиграла органола, оранжевый зрачок стал черным и снова оранжевым, и меня впустили в квартиру.

Сутемью коридора удалялась высокенькая девушка в босолапках, джинсиках «Милтон» и оранжевом свитере. Я последовала за нею, угодила в комнату с зашторенными окнами. Шторы были льняные, и я, севши в кресло по холодному мановению девушкиной руки, смогла хорошо разглядеть лицо человека, который лежал на кровати под пледом — на зеленом квадрате золотые подсолнухи.

Любой среде присущи свои трафареты лица. У него было лицо заводского администратора, но не того, который  д е л а е т  план, нервно-реактивен на слово, со скулами, обостренными постоянством ожесточающих забот, а того, который не столько занят повседневными практическими делами, сколько научно-творческими, отсюда благородное свечение интеллекта в глазах, смуглота щек, улыбка, выражающая готовность к доброжелательству, седые с проголубью волосы.

— Здравствуйте, Борис Владимирович.

— С благоприятным прибытием, Инна Андреевна.

— Шторы специально закрыли?

— Глаза слезятся от света.

— Результат голодовки?

— Он.

— Раньше вам приходилось голодать?

Вместо Ергольского торопливо ответила дочь:

— У папы голодное детство.

— Помолчи, дочура. Мое детство несытное, но если судить по вашей новелле, где вы рисуете голод в блокадном Ленинграде, мы жили шикарно.

— Какой день пошел, как начали голодать? Ощущения? Мысли? Сны? Цель?

— Понимаю ваше любопытство художника слова, но из всего, о чем спрашиваете, существенна для меня всего лишь только цель. Инна Андреевна, сколько я читал о голодовках, они побуждались тем или иным несогласием человека. Касьянов и иже с ним — гангстеры. Под прикрытием почтенных должностей, под масками новаторства, гуманизма, учености кроются низменные существа.

— Доказательства?

— Вы прозорливая писательница, но они и вас способны провести и вывести. Да, скажу о физиологии голодовки. Психология определится позже. Медики рекомендовали пить боржоми. Через пятнадцать минут глоток. Чувство голода разгорается к обеду. Почему-то манит на украинский борщ. Один московский профессор оппонировал мою диссертацию. Я в те времена удостоился чести отведать борщ, им приготовленный. Малиновый борщ от буряков и, представляете, от вишен. К ужину манит на холодец и малосольные огурцы. Холодец никогда не мечтал вкусить. Ординарная закуска. И малосольные огурцы не особенно жаловал. Каждые сутки терял вес. Сегодня, представляете, прибавился на двести сорок граммов. Еще странность голодовки. Те же медики рекомендовали ежедневные клизмы. Не питаюсь, а выделения, представляете, не прекращаются. Третье: из-за этой истории, чуждой морально-этическим условиям нашего общества, у меня разыгралась гипертония. Давление: двести десять на сто. Теперь — сто сорок на девяносто. Представляете?

— Ага.

— Надо бы прессе информировать народ, что голодовки полезны. Много у нас едят. Те же французы умеют держаться в струне.

Оля, смоловшая кофе на электрической мельнице, вернулась в кабинет. Ваткой, смоченной ацетоном, протерла барельефы, отлитые из черного чугуна. Барельефы были расположены ромбом на стене между книжными полками. Едва Оля, демонстрируя юное высокомерие, вышла, я оглядела барельефы. В подробности литейного искусства не успела вникнуть: заслезились глаза от волокнисто-жгучего запаха ацетона. Ергольский уловил: я не знаю этих чугунных изображений. Вкрадчиво промолвил, боясь ущемить:

— Выдающиеся металлурги: Дэ. Ка. Чернов, А. А. Байков, Эм. А. Павлов, Вэ. Е. Грум-Гржимайло. По направлению научных интересов мне всех ближе Чернов. Его открытия, касающиеся микроструктуры железных сплавов, проросли в микрорадиографию, каковой я не без успеха занимался, пока не вынудили занять пост главного металлурга. Я занимался самодиффузией. Пользовался для этой цели принципом изотопного обмена.

— Кто вынудил занять пост?

— Подчинился партийной дисциплине.

— Теперь у вас есть резон радоваться. Сосредоточитесь на сугубо научных проблемах.

— Не дадут. Касьянов и мафия. Как-то в Гагре я познакомился с мадам (он назвал жену преуспевающего беллетриста). Мадам заявила: «Писатель без редакторского портфеля либо без секретарского — не писатель». Надеюсь, верно заявила?

— Надейтесь.

— Так и в мире науки: чиновничья должность, основательно отвлекая от исследований, способствует реализации открытий.

— Было плоховато, потому что было хорошо. Стало несколько лучше, хотя и гораздо хуже.

— Представьте.

— Мадам, упомянутая вами, — взбесившаяся от пресыщенности мещанка. Все духовные сокровища мира она, оплюет за кольцо с брильянтами. Да что там? За ничтожное количество сертификатов, дабы купить дубленку.

— Согласитесь — у ее мужа положение.

— Положение, обратно пропорциональное его достоинствам.

— Не представляю.

— У щуки в озере положение?

— Да.

— Представляете?

— Представляю, но не разделяю. Зоологические сопоставления унижают человека.

— По-моему, возвышают. Даже самая свирепая щука невинней господина с редакторским портфелем и его мадам.

— По вашим вещам... вы любите людей.

— Тагор и Горький утверждали, что людей вообще любить нельзя. За что любить убийцу, казнокрада, идеологического обманщика? Лично я нахожу, что презирать негодяев и разоблачать их не менее важно, чем выражать восхищение людям достойнейшим.

Приотворив дверь, Оля резко напомнила, что Борис Владимирович быстро утомляется, потому пора переходить к делу.

Я приготовила блокнот и шариковый карандаш, но Ергольский вдруг заявил, что считает для себя бесчестным говорить о монстре Касьянове с приспешниками.

Я сказала, что бездоказательный гнев не обнаруживает истины.

— Моя задача протестовать, ваша — ее решать.

— Борис Владимирович, хорошо ли, что вы затребовали меня и я отложила отпуск? А вы поступаете со мной так, словно я прихожу как просительница, да еще и вроде бы чем-то сильно виноватая перед вами.

— Ошибочная реакция.

— Пришла вчера — не приняли, нынче — уклоняетесь от объяснения причины, которая привела вас к голодовке.

— Я устал, и нет настроя. Изучите проблему на заводе, позже — милости прошу.

— Позже вы, наверно, и говорить-то не сможете, если не прекратите голодовку.

— Только наведение справедливости остановит мою голодовку.

— Справедливость достигается сложно, порой требует времени и времени. Не гибнуть же вам?

— Ничего не поделаешь. Вы беседовали с Касьяновым и с его любимейшим опричником Готовцевым?

— Говорила.

— Отобрали у меня надежду.

— То я у вас прозорливая, то слепая.

— Они способны очаровать кого угодно.

— Если вы убеждены в этом, зачем вызывали именно меня?

— Беда заставляет обольщаться.

— Перейдем к сути дела. Вы называете их гангстерами, опричниками, мафией. Доказательства?

— Сразу трех ведущих специалистов выбросить с завода. Предположим, я не отвечал должностным требованиям... Но главный энергетик Фарников, главный технолог Кухто?

— В вашем письме на имя редактора говорится, что он понизил вас троих, а на ваши места назначил начинающих инженеров. Не возражаете против уточнения?

— Нет. В знак протеста мы уволились.

— Не выбросил, а понизил?

— Инна Андреевна, я через силу говорю. Журналист должен быть дотошным. Поймите мое состояние. От дотошности почему-то муторно.

— Чем в приказе директора мотивируется ваше понижение?

— А, беззастенчивая придирка.

— Хотела бы прочитать приказ.

— Он где-то в письменном столе. Инна Андреевна, я не в силах подняться.

— Пусть дочка отыщет.

— Не сумеет. Инна Андреевна, я тронут вашим визитом.