Капитанские повести

Подкатила к трапу забрызганная по фары «Волга», шофер психовал, как обычно, потому что потерял полчаса перед шлагбаумом у портовых переездов. Пока вахтенный матрос успокаивал шофера, Дементьев со старпомом вывели капитана. Вместе с Сергеем Родионовичем, поддерживая его, сошел Денис Иванович, перегороженное усами лицо его было значительно и строго.

Медлительно, с одышкой, разместись на заднем сиденье, положив рядом с собой фуражку, Сергей Родионович сказал старпому:

— Ну, думаю, все обойдется, голубчик. Крепление судна лично проверьте. Я позвоню кому надо. Если нужно будет, вы не стесняйтесь меня тревожить. Понятно?

— Понял, Сергей Родионович. Как с отходом на завтра?

— Утро вечера мудренее. Если циклон не задержит, все будем делать по расписанию.

— Понял. Вы отдохните как следует, Сергей Родионович. Гут?

— Гут, гут, — усмехнулся Сергей Родионович. — Дублера ночевать пришлю. Все понял? Дай-ка бидончик. Поехали.

Старпом захлопнул за ним дверцу, Денис Иванович кивнул им на прощанье, и машина, фыркнув, ушла с причала. Старпом помахал рукой, разгоняя дым выхлопа, бодро застегнул «молнию» на куртке и, расставив ноги, прищурился вдогон такси:

— Хочет судьбу перехитрить старик.

— Уточнить не изволите? — спросил Дементьев.

— Изволю. Все олонецкие капитаны погибали тут, на мостике. Сергей Родионыч это знает. Видел сегодняшнюю швартовку? Колоссальный старик! Но сердце у него сдает. Приступ прошел — а он все же боится, домой едет. Понял, Борода?

— Дома, вероятно, спокойнее?

— Сказал! Судно на нем висит, в порту шторм, а капитан — дома. Капитан, понял? Разве у капитана будет на душе спокойно? Нет, побаивается старик тут, на судне, концы отдать. Только от судьбы не убежишь… На флоте традиции знаешь какие? Если что завели — век так крутиться будет.

— До тебя тут все старпомы энциклопедию изучали?

— Хм, остришь… Я — другое дело. Я высшую мореходку не для «Олонца» кончал. Я тут ни в одну традицию не врастаю. Зачем мне?

— Десятитысячник тебе, не меньше?

— Хотя бы.

— А тут кто будет?

— Ну, меня в этом и старик не убедил. Поговорил я с ним об этом, а он мне: каковы сами, таковы и сани. Я это запомнил. Объективно: дело я знаю? Образование у меня есть? Не лодырь?

— Не лодырь, — засмеялся Дементьев.

— Я трачу ровно столько, сколько нужно для «Олонца». Мне мое еще пригодится.

— Выходит, тоже судьбу обмануть хочешь?

— Зачем мне?

— Исключительно своеобразно… Сергея Родионовича менять не будешь?

— Что ты! Ни в жизнь. Стать капитаном на таком судне — это сразу всю его биографию безгрешную на себя взвалить! Фьюить! А работа? В здешние погоды вдоль берега по дыркам лазить, да еще с людьми, да на столетнем пароходе? Орден мне авансом давай — не соглашусь.

— Крепко же ты в своей судьбе уверен.

— Не уверен, но — рассчитываю.

— Позавидовать не позволишь?

— В свое время, Борода, — внушительно ответил старпом. — Ну, я судно проверю, а ты заппши-ка, когда капитан убыл и что у нас тут за погода.

— Будет исполнено, не волнуйся, о деловитый!

Каюта, когда Дементьев в нее вернулся, была захламлена обрывками давешнего письма от жены. Они лепились по всем углам, на койке, на столе и даже на туалетной полочке. Он забыл накинуть задрайку на окно, и порыв ветра перешерстил каюту: даже собранные скрепкой корешки билетов валялись вместе с бланками рейсового отчета на ковровой дорожке.

Дементьев прикрыл окно, тщательно завинтил барашки, сдернул на место разметанные ветром шторы и, чертыхаясь, взялся за приборку. Стоя на коленях и осторожно сгребая пепел обложкой старого журнала, Дементьев вспомнил старпомовские рассуждения о судьбе.

«О мамма мия, каррамба, сиерра-брамапутра! Какая я все-таки дрянь, мальчишки! Лучший штурман эскадры, подумаешь! Жалкий интеллигент. Всю жизнь меня тянули за уши, ах как красиво я катил по рельсам! Вот, бороду отрастить сил хватило! Ха, мальчишки!»

Дементьев покачал пригоршни, полные окурков, пепла и бумаги, высыпал все в корзину и поднялся с колен.

«От хороших людей жены не уходят. Это вам ясно?»

Он отряхнул ладони.

«Вам-то, может быть, и ясно, а мне — увы! — нет. Но соплёй меня уже не перешибешь, Игнат Исаевич. На повестку дня стал вопрос о газе. Начнем!»

Дементьев вытащил недопитую бутылку «Отборной» водки, подержал ее над раковиной, пошевелил пробку и снова поставил бутылку в шкаф.

«Нет уж, пусть постоит до лучших времен. Вылить легче. Пусть стоит. Что бы вы сказали на это, товарищ командир? Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман? Легче легкого воздерживаться, когда нет соблазна? Нет, равнение не туда, мальчишки!»

Дементьев вспомнил себя, бледного и щуплого послевоенного ленинградского мальчика, на самом конце четвертой роты Нахимовского училища, в бескозырке сорок третьего размера, перетянутого в два слоя жестким флотским ремнем. В роте меж своих звался он Карандашиком. Раз-два, раз-два, раз-два-три!.. Вспомнил он себя и выпускником, в первой шеренге, с пробивающимися усиками, марширующего по гранитной набережной. А слева, краем глаза, видна певучая линия борта «Авроры», взлетающая к тому самому орудию, и серые бездымные трубы, уходящие в зенит, и солнце там, за Невой… Раз-два, раз-два! И вот уже это солнце скачет вдоль горизонта в окуляре его секстана, и ленточки зажаты в зубах, и надо бы работать в чехле или бы в берете, но так волнующе тянет встречным ветром с головы бескозырку… Дементьев! Элка! Аспирант! Тебя к старпому! Раз-два! Лейтенант Дементьев назначается… Чемоданчик у ног и внимательные, улыбчивые на дне, кадулинскне глаза. Ну, какая жизнь впереди, штурман? Раз на раз не приходится, товарищ командир. Сдал я где-то. Вас обманул… Ты не меня, ты флот обманул, штурман! Эту индустрию ценить нужно. И себя тоже. Настоящие штурмана на дороге не валяются. Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман. Дежурная привязанность ничего не стоит. Вопросы есть?

Вопросов было так много, что задавать их не было смысла. Дементьев, оказывается, и моргнуть не успел, как огромная пустота отделила его от прежней, высокой и целенаправленной жизни. Оказалось, что все его предыдущие похмельные прозрения были сущей ерундой по сравнению с тем, что ему открывалось теперь. Кудесник астрономии и радионавигации становился тридцатитрехлетним советским гражданином со штурманским образованием, но без рабочего диплома в кармане, с двумя боевыми орденами и тремя юбилейными медалями на груди, уволенным в запас с почти бесперспективной формулировкой. И если офицером он был на месте хотя бы потому, что с дней блокады усвоил невычитанную ненависть к фашизму, то теперь вся будущая жизнь представлялась ему сплошным разливанным болотом быта, в котором можно было и предполагалось утонуть, потому что он не видел в нем ни одной мало-мальски твердой дороги.

Дементьев не представлял себе работы на берегу, но ему много пришлось побегать по морским организациям, и, если бы не Марат Сергеевич Кадулин, вряд ли бы стал он пассажирским помощником на «Олонце».

Когда Дементьев на несколько дней бросил пить, ему стало так совестно перед Кадулиным, что он даже почти не почувствовал к своему бывшему командиру никакой благодарности, но — странное дело — этот стыд помог ему взять себя в руки.

— Доложишь в двух случаях, штурман: когда получишь диплом и если наладишь с семьей, — сказал на прощание Кадулин и пожал Дементьеву руку.

В пачке наградных удостоверений Дементьев хранил фотокарточку детей. Иногда, не слишком часто, он разглядывал ее, удивляясь знакомой пухлости губ, всматриваясь в глаза человечков, которых он успел увидеть, но к которым не успел привязаться. Потом он обнаружил случайный паспортный снимок жены, долго не знал, что с ним делать, но тоже положил в удостоверение от Красной Звезды. Маленькое лицо жены на снимке было печальным и спокойным, словно она тогда уже наперед знала, как все у них будет.

Они не виделись уже два года, и Дементьев отмахивался от доброхотов, желавших что-либо сообщить о ней, И вот теперь эта почта с восточного побережья и портопунктовский дед Иван Никитич в роли письмоносца…