Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

В зарослях ежевики Веточка воевала со своим сыном Афонькой. Его нельзя было увести из сада: кошка принесла котятам маленького ужа, и малыш был в восторге.

Мальчики ждали хозяина дома, капитана Огнева, и поминутно выбегали к калитке. Абдул Гамид, к которому все-таки подошла Оля, чтобы не сидеть одной, рассказал ей, что он ждет грузовик из города, чтобы утром отвезти сено для своей коровы и для коров еще двух учительских семей. Так повелось давно: аэродром шефствует над школой, и каждое лето учителям разрешается накосить несколько грузовиков аэродромной травы. Огнев помчался на аэродром распорядиться, с какого участка брать стога.

Капитан Огнев ворвался в последнюю минуту.

— Прошу за стол! Олег, Вася, Игорь, Эдик, Женька, — отсчитывала Веточка, пропуская к столу Пивоварова, Базарова, Шапиро, Мотылевича, Постникова.

Чап ревниво ждал, чтобы сесть рядом с хозяйкой, но та внимательно посмотрела на него и сказала Оле, показывая на место рядом с собой:

— Садитесь, Оля.

С другой стороны возле Оли примостились на одном табурете Афонька и румяный, сероглазый мальчишка в черном кожаном шлеме — сын дважды Героя Советского Союза. Это и был тот Салаватик, любимец Веточки, которого она обещала Мите показать. Салаватик сразу облюбовал себе в соседи Олю и, видно, не ошибся: не было в саду Рословой другого человека, кто бы, как Оля, так нуждался в немногословно-ласковом обществе маленьких.

Чапа заставили произнести первый тост.

— Я так скажу, Елизавета Владимировна… Это, может, наш последний «день дружбы». Хотя я глубоко не верю в это. — Чап ужасно косноязычил. — Скоро отъезд. А Бородин вообще смотался. Неизвестно, кого куда занесет в конце концов. Но память о нашей дружбе всегда останется. Пусть идут годы… — Он помолчал, воззрившись в небо, не то ища подходящих слов, не то слушая гул самолетов. — Пусть летят самолеты над головой. Но вот что мне хочется сказать… Каждый человек, тем более комсомолец, стремится понимать, что происходит вокруг него, чтобы правильно жить, занять свое место в жизни. Понимаете? Человек никогда не хочет быть маленьким! Даже в детстве… Вот вы, Елизавета Владимировна, это очень хорошо чувствуете.

— Попрошу все-таки без культа личности, — прервал оратора Огнев и, чокнувшись со своим соседом, с маху выпил за свою Веточку до дна.

Все повставали со своих мест, отчего снова стало тесно вокруг стола. Мальчики чокались с Рословой и друг с другом. Абдул Гамид пригнул голову Чапа и в знак одобрения дал ему подзатыльник.

В эту минуту, когда Оля стояла с рюмочкой в руке, Салаватик снял с себя пионерский галстук и молча сунул Оле в руку медный галстучный зажим. Оля с улыбкой посмотрела на мальчика.

— Такие давно вышли из употребления, — сказала она Салаватику.

— А я ношу… Это еще отцовский.

Он положил упрямо свою руку на ее, державшую этот зажим, закрыл ее ладонь и при этом очень смешно подморгнул.

— Если за дружбу, тогда давайте выпьем за Олю Кежун! Хорошо, что она к нам пришла, — сказала Рослова.

— Я просто не знала.

— Нет, знала, знала, — не стала слушать Веточка и, пока мальчишки разливали вино по рюмкам, крепко сжимала рукой Олины плечи.

— А ведь я работал с вашей мамой, — произнес кто-то на дальнем конце стола.

Оля, никогда не встречавшая этого человека, растерянно взглянула на Веточку. Та пояснила тихо:

— Это каменщик Брылев.

— Еремей Ильич!

— Он самый.

Рядом с летчиком сидел незнакомый Оле мужчина с рябоватым лицом, голубоглазый, невидный из себя, как будто и присевший поглубже, чтобы не обращали на него внимания. Его, верно, припекло на солнце — он надел фетровую шляпу и из-под ее пыльных, замасленных полей улыбался Оле. Когда все обернулись на его возглас, он снял шляпу, обнажив влажную лысинку с тончайшими волосками на висках, и стал вытирать платком мокрый клеенчатый ободок внутри шляпы.

Так вот он какой, тот Ерема, о котором мама рассказывала, когда играли в фанты. Столько нахлынуло сразу воспоминаний, что Оля молча села, забыв даже ответить Еремею Ильичу. Так посидела она недолго, слушая разговор; потом осторожно привстала и вышла из-за стола. Оттого, что среди мальчишек Оля увидела маминого сослуживца, она представила себе, что тут же могла быть и мама; и эта мысль, уже без примеси заботы о себе и собственном горе, заставила ее выйти за калитку.

В поле теленок гулял по жнивью. А на проселке, в ослепительном солнечном свете, кто-то стоял посреди дороги, разговаривал сам с собой и жестикулировал. Оля узнала Салаватика только по школьному портфелю, который только что подарила ему Веточка. Мальчик расставил ноги и сел, засмеялся, сидя уже на земле. Портфель лежал в пыли. Салаватик не думал, что кто-то наблюдает за ним в минуту его полного блаженства.

Оля оглянулась. Веточка стояла рядом.

— Вот шкода! — сказала она, заглядевшись на Салаватика.

— Откуда Брылев у вас? — спросила Оля.

— А вы что знаете о нем?

— О нем мама много рассказывала. Он изобрел контейнер для кирпича.

— Вот видите, как получилось. Он наш сосед. — Рослова внимательно посмотрела на Олю. — А почему вы не поехали в Калугу?

— Мы с Митей разбежались кто куда, — спокойно ответила Оля.

Скрипнула калитка. Длинный Чап озабоченно выглядывал Олю. Рослова сказала ему:

— Ты уйди, Чап. Нам поговорить нужно.

И когда Чап послушно исчез, Веточка переспросила:

— Ведь нужно?

Оля кивнула головой.

— Сейчас пойдем к рыбакам, там и поговорим, — сказала Рослова. — Этот день всегда кончается у нас на озере. Пойдем?

— Он заскучал со мной, — сказала Оля, думая о своем.

До рыбацкого стана на берегу озера было километра два. Капитан Огнев и каменщик ушли вперед. Мальчишки окружили Абдула Гамида. Шли, пели песни. Оля не отходила от Рословой, а позади плелся усталый Салаватик. На полпути догнал компанию Веточкин пес, «коломенский сенбернар», и тут, вдали от дома, оказался на редкость ласковым, развилялся Оле хвостом.

Озерко мутилось по-вечернему. Ястреб кружил в небе — чуял поживу: ему видно с высоты, как рыбаки в резиновых сапогах раскладывают невод на пригорке. Стороной шло стадо. А дальняя деревня с края аэродрома была освещена закатным солнцем, и ярко выделялось на изгороди красное одеяло, в небе — белое облачко, и по жнивью бежали из деревни к озеру мальчишки.

Когда Рослова и Оля подошли к стану, летчик и каменщик сталкивали лодку в воду. Прямо на берегу стояла хибарка, в которой возилась у печи женщина. Больной рыбак с лихорадочным румянцем на щеках знобко ежился, пил воду из графина. А у корыта, в котором плескались маленькие утята, расселись три девочки, поджав босые ножки. И синий виток дыма поднимался над станом.

Рыбаки знали летчика, и было видно, что не впервые к ним приходят городские люди подсоблять тащить невод.

— Оля, сюда, — сказала Рослова, прыгнув в лодку.

Они поплыли вдоль берега. Рослова — на корме, а Оля гребла.

— Что случилось у вас? — спросила Рослова.

Оля задержала весла в воздухе, следя за тем, как бегут с них прозрачные капли.

— Когда человеку плохо, другому с ним скучно.

Эта мысль неотвязно преследовала ее, но, когда она впервые произнесла ее вслух, ей стало стыдно, и она заторопилась:

— Это в общем не важно. Этого не поправишь. Я пришла потому, что когда мы с Митей ссорились, я сказала сгоряча, что вы… вроде Белкина. А сейчас узнала, что это неправда. Совсем неправда. Ведь вы после этой истории воевали за нас.

— Но Белкина прогнали не из-за вас, — возразила Веточка. — И воевала я не за вас. Белкина давно надо было снимать, мы опоздали с этим. И то, как он с вами обошелся, — это только было лишнее доказательство. Но теперь об этом даже не стоит говорить. Его нет.

— А разве ж он один? — спросила Оля.

— Их много?

— Да та же Болтянская, наш директор. Вы же знаете лучше меня.

— А еще кто?

— Есть и еще… Пантюхов, не слышали? Ох, это фрукт. Как такого земля носит!