Избранное

Вокруг были горы цвета зеленого сыра, деревья, растущие где попало, желтая Кубань, голубая Теберда, облака, сползающие по склонам, — и все же город, казалось, был целиком перенесен из новых рабочих кварталов Ленинграда.

На одном из домов развевался флаг — должно быть, это был Совет; стеклянная дверь открывалась и закрывалась, впуская черных людей в широкополых шляпах. Один из них мог быть Львом Иванычем, — и это уже не казалось странным.

Через полчаса, отпустив линейку, они нашли его в этом доме.

Он мало переменился за полтора года. В комнате, которую еще не кончили отделывать (маляры красили двери), Лев Иваныч сидел за столом и разговаривал с горцем дикого вида, в кавалерийский штанах. Карташихин вошел, он радостно скосился на него, сказал горцу «потом» и протянул руку.

Они обнялись.

Улыбаясь, он повел Карташихина в другую комнату, где тоже было солнце, пахло краской и стружками, и все было новое — пол, мебель, стены.

— Ну? — спросил он и засмеялся. — Значит, приехал?

— Приехал.

— И большой стал. Меня перерос.

— Я вас, Лев Иваныч, лет пять назад перерос.

— Ну да! Ах ты, Мазь-Перемазь!

И он, как в детстве, ласково схватил Карташихина за уши.

— Лев Иваныч, а я не один.

— Ого! С женой?

— Ну нет, — смеясь, возразил Карташихин, — с товарищем.

— Тащи его сюда.

С двумя заплечными мешками за спиной, Виленкин был приведен снизу, представлен и усажен.

— Хорош, — сказал Лев Иваныч, — но грязен. На линейке ехали, что ли? Пыли много. И вот что надо вперед всего — надо вас вымыть!

Спускаясь в ванную, он крикнул кому-то, чтобы воды подбавили, — водопровод в Н-ске был еще таков, что им управляли по своему желанию.

— Что Матвей?

— Просил кланяться, чтобы писал, и здоровья, — голосом Матвея Ионыча сказал Карташихин, и Лев Иваныч вдруг радостно засопел.

Он напоил их чаем и ушел, пообещав вернуться через час, а они пошли осматривать город. Вечер близился, и никого уже не было на лесах вокруг строящихся зданий. Но и готовые дома пустовали. Казак рассказал дорогой, что горцы пока еще только присматриваются к новой столице, а жить — не живут.

— Разве они привыкши жить в таких домах! Застенчивость берет.

Но, видимо, не все горды были так застенчивы. Дома, прилегавшие к склону, были заселены, цветные тряпки висели на перилах балконов, женщины переговаривались гортанными голосами.

Где-то пробили часы, заплакал ребенок.

Горец, в туфлях и подтяжках, вышел из дома, сказал им:

— Здравствуй! — и, весело улыбаясь, оскалив желтые зубы, развел руками, когда они заговорили с ним по-русски.

— Вот этот уже привык, — пробормотал Виленкин.

Они спустились вниз, к слиянию Теберды и Кубани, и долго сидели там, следя, как бурная желтовато-зеленая вода сбегает вниз, успокаиваясь и светлея.

Под утро Карташихин проснулся от странного чувства: он припоминал какой-то вечер, который был очень давно, в детстве. Мама пришла прощаться на ночь, и он еще чувствовал на щеке то место, которое она поцеловала. Полоска света видна под дверью — это столовая. Она ушла туда, и слышен голос, звяканье стаканов.

Сознание медленно вернулось к нему: он — большой, на Кавказе, студент, он в гостях у Льва Иваныча, сегодня приехал. Полоска видна, но не из столовой, а из соседней комнаты, где они ужинали, а теперь спит Лев Иваныч.

Карташихин тихонько натянул брюки и приоткрыл дверь: Лев Иваныч уже не спал. Он сидел за столом, подняв худые плечи. Тень его носа, такая большая, что трудно было угадать в ней нос, закрывала половину стены. Дверь скрипнула, он обернулся.

— Не спишь? — спросил он добрым, знакомым голосом, от которого у Карташихина вдруг стало тепло на сердце.

— Не сплю, это я так, — отвечал он и, подойдя, взглянул на заваленный бумагами стол. — А вы? Срочно?

— Срочно. Ну-ка, садись.

Он посадил Карташихина на кровать и долго молчал, надув губы, уставясь на него из-под усатых бровей.

— Ну, Ваня, каково жилось? — наконец спросил он.

— Ничего.

— А учился как?

Карташихин засмеялся. Когда он был в третьем классе, Лев Иваныч точно так же допрашивал его, вернувшись откуда-нибудь из командировки.

— Тоже ничего.

— Матвей писал, что ты не ешь.

— Здравствуйте! Еще что?

— Да, да. Ничего не ешь. И сидишь по ночам. Это вредно.

Ходики над головой Льва Иваныча показывали седьмой час.

— Да, это вредно, — выразительно посмотрев на них, сказал Карташихин.

Лев Иваныч тоже посмотрел на ходики, но ничего не сказал.

— Что ж ты… еще не женился?

— Нет.

— И не влюбился?

— Нет, — немного покраснев, отвечал Карташихин.

— Врешь, врешь, влюбился, — энергично возразил Лев Иваныч. — Матвей писал.

— Как Матвей?

— Матвей писал, что ты всех гонишь, лежишь больной. Ясно!

— Ничего не ясно.

— Ясно, ясно! Ну, а теперь?

— И теперь, — вдруг сказал Карташихин.

Лев Иваныч встал и обнял его за плечи.

— Что ж, — добродушно сказал он, — поженим.

Карташихин покачал головой.

— Нет, это совсем не то, — глядя в сторону, пробормотал он, — Это какая-то черная магия, от которой нужно отделаться — и чем скорее, тем лучше. Лев Иваныч, я давно хотел спросить вас… Вы никогда не были женаты?

— Нет.

— Почему? Вы не встретили такого человека… такую женщину, которая была бы достойна вашей любви?.

— Встретил.

— Тогда почему же?

— Вот именно поэтому. Если бы не встретил — женился бы. Разумеется, на другой.

— А та была замужем?

— Да.

Они взглянули друг на друга — и отвели глаза. Точно что-то глубоко запрятанное, сразу далекое и близкое прошло между ними. И Карташихин невольно вспомнил о том, с каким волнением всегда говорил о его матери Лев Иваныч. Это было не только волнение, но и нежность и задумчивость — неизменные, едва речь заходила о ней. Смутная догадка мелькнула…

«Неужели да?» — спросил он самого себя, взглянув на Льва Иваныча, сидящего понуро, опустив узкие плечи и повесив длинный, смешной, как у клоуна, нос. Но ничего невозможного не было в этом «да», каким бы оно теперь ни казалось странным.

— Я любил одну прекрасную женщину, Ваня, — помолчав, сказал Лев Иваныч. — Но она не знала о моей любви. И очень хорошо, что не знала. Ты читал «Гранатовый браслет» Куприна?

— Нет.

— Непременно прочти. Это история безнадежного чувства. Но автор доказывает, что даже безнадежная, кончающаяся смертью, любовь — это все-таки счастье. Уж такая, что горше нельзя себе и представить, а все-таки жизнь без нее пуста и ничтожна!

— Но ведь бывает и другая любовь, не правда ли, Лев Иваныч? — волнуясь и напрасно стараясь показать, что он ничуть не волнуется, спросил Карташихин. — Любовь, которая не обогащает, а опустошает душу?

Лев Иваныч ласково взглянул на него.

— Ах, вот почему черная магия! Пройдет, Ваня, — с поразившей Карташихина уверенностью сказал он.

— Кто знает!

— Забудешь и думать.

Они говорили долго, до утра. Было совсем светло, когда Карташихин вернулся в свою комнату. Он подошел к окну. Дом стоял высоко, и весь город, зажатый между черными, почти отвесными горами, был виден из окна. Старый горец в богатой черкеске ел и пил на террасе, три женщины, похожие на монахинь в своих черных одеждах, молча вязали в стороне. А там, вдалеке, высилась Большая Хатипара, и облака, как дым, ползущий по ворсу, поднимались вверх — все выше и выше — по ее курчавым темно-зеленым склонам.

Десять дней были проведены в Теберде. Карташихин бродил по ее окрестностям. Он побывал на Азгеке, на Хаджи-Бие.

Возвратившись, он находил Виленкина всегда в одном и том же месте: на базаре, в лачуге, где женщина, вывезенная из Турции и считавшая себя природной русской, торговала персидскими сладостями и армянским печеньем.