Избранное

Он посмотрел на Карташихина и нерешительно улыбнулся.

— Фантастический сон!

— Я бы сказал — симптоматический, — возразил Карташихин. — И симптомы — угрожающие.

— Ты думаешь?

— Не сомневаюсь. Ты хочешь знать, что я сделал бы, если бы ко мне явился твой чародей? Изволь. Спустил бы его с лестницы. Я, например, задумал одну штуку. Один прибор, очень сложный и, может быть, мне не под силу. Но если бы завтра твой волшебник поднес мне его готовеньким — я бы отказался. Что касается славы… Славу, по-моему, надо заработать, а если ее подносят на блюде — значит, это слава нечестная, украденная.

Последнее слово выговорилось нечаянно, само собой, и Карташихин не понял, почему, услышав его, Трубачевский вздрогнул, как от удара. Впрочем, он сразу же оправился.

— Почему же украденная? — неловко засмеявшись, спросил он.

— Потому что это и не слава, а просто удовлетворенное честолюбие. А настоящая слава…

Карташихин поднял глаза и посмотрел куда-то мимо своего друга — точно там, в глубине комнаты, увидел настоящую славу.

— Остановить смерть, вернуть человеку жизнь, когда, по всем законам науки, она уже за пределами земного бытия. Доказать, что это — неверные, придуманные, продиктованные нашей беспомощностью законы. И не перешагнуть, а ворваться в самое трудное, действительно новое, еще небывалое на земле, ворваться и переставить по-своему — вот тогда и ждать славы, если уж без нее нельзя обойтись! И брось ты к дьяволу свои фантазии, — вдруг с дружеской теплотой сказал Карташихин. — Набережная Сены, букинисты, ситронад! Ты меня извини, но это, брат, литература, и не из лучших. Один ситронад чего стоит! И не будут о тебе говорить в парижских кафе, не надейся!

Трубачевский слушал, опустив голову. «Эх, напрасно я о ситронаде сказал», — с досадой подумал Карташихин.

— Нет, Колька, как хочешь, а я тебя не пойму. Ведь у тебя дело в руках, наука, если только чтение «Евгения Онегина» — это наука, — не удержавшись, добавил он в скобках. — А ты мечешься, несешься куда-то на всех парах, лезешь в бутылку. И еще, знаешь, какое у меня впечатление, — что все это не твои слова…

— А чьи же?

— Не знаю. То есть они какие-то… И твои и чужие.

«А вот это уж и совсем напрасно», — снова подумал Карташихин. Трубачевский криво улыбнулся, пожал плечами. Есть такое выражение: «уйти в скорлупу». Именно это стало происходить с ним на глазах Карташихина, который, окончательно рассердившись на себя, вдруг оборвал свои наставления. Но было уже поздно.

— Ты так думаешь? — холодно спросил Трубачевский. — Может быть, может быть. Значит, ты недавно из лагеря. Ну как, здорово вас погоняли?

Они заговорили о другом — и неловко, неестественно заговорили. Через четверть часа Карташихин ушел, раздосадованный, недовольный собой. Для него было ясно, что Трубачевский расстроен, подавлен и, главное, задумался. О чем? Быть может, о самом важном в жизни? Так нечего же было кричать на него, как будто он, Карташихин, так уж ясно представляет себе это «самое главное в жизни»! Напротив, нужно было подойти издалека, осторожно и не смеяться, например, над десятой главой «Онегина», а рассказать…

И, остановившись у подъезда, Карташихин сердито хлопнул себя ладонью по лбу. Нужно же было рассказать ему об этом подозрительном разговоре, который он нечаянно подслушал, когда был у Александра Николаевича Щепкина! Тогда этот неприятный Неворожин принес старому Щепкину какие-то рукописи — на продажу? — они говорили об Охотникове, а ведь Охотников — это тот самый декабрист, которым, кажется, занимался Коля? Вернуться, что ли? Но он вспомнил, с каким напряженно равнодушным лицом провожал его Трубачевский, — и не вернулся.

Он собрался к Льву Иванычу в два дня. В институте, получая литер, он встретил Виленкина и объявил ему, что едет в город, которого нет ни в одном энциклопедическом словаре и ни на одной карте.

— Поехали, а?

— Ну что ж… — задумчиво отозвался Виленкин.

Денег могло не хватить — у каждого едва набежало по сотне. Но Матвей Ионыч, провожая их, сунул в один из заплечных мешков еще шестьдесят рублей и сердито погрозил Карташихину, крикнувшему, что с первой станции вернет их обратно.

Насупив брови, он стоял на платформе в своем бушлате и молча курил. Потом, когда пора было садиться, он сказал, пожав Карташихину руку:

— Скажи, чтобы писал когда. Здоровье.

— Какой старик, а? — с восторгом сказал Виленкин.

Баталпашинск — казалось, что это большой город, так много они говорили о нем в пути и такое длинное было слово. Кто-то из местных жителей, севших в пустой поезд на Невинномысской, рассказал, что название произошло от какого-то Батал-паши, турецкого полководца, посланного в 1789 году, чтобы поднять горцев против России, и проигравшего здесь сражение. Легко было представить, что Батал-паша просто утонул в грязи вместе со своими войсками. Станции еще не было, и ее заменяли старый товарный вагон и платформа, соединенная с ним досками, подгибающимися под ногами. Бабы с серьезными лицами торговали по колена в грязи. Подводы и линейки стояли в некотором отдалении, казаки сидели, лениво окликая приезжих.

На некоторых были широкополые войлочные шляпы, — единственная черта, которая, по мнению Виленкина, отличала эту картину от местечка Шавли.

Вскоре нашлись и другие отличия. Выезжая через несколько часов из Баталпашинска на линейке, нанятой за двадцать пять рублей, они увидели два неподвижных белых облака, — казак показал на них кнутом.

— Эльбрус, — сказал он небрежно.

Так ровно было вокруг, так жарко и грязно, что нельзя было поверить в этот холод, высоту, чистоту и снег, блиставший под солнцем. Эльбрус был невероятен — и в самом деле исчез с первым же поворотом дороги.

Дорога шла теперь по высокому берегу Кубани, и синевато-серый очерк гор стал виден в глубине сужающейся долины, где, кажется, не было и не могло быть никакой дороги.

На другом, плоском берегу стояли, тесно прижавшись друг к другу, бараны. Старик в грязном чекмене шел к ним, опираясь на высокую рогатую палку. Вот он поднял ее, и бараны побежали к нему и окружили со всех сторон, толкаясь и блея.

К ночи они доехали до Красногорского. Казак завез их на постоялый двор.

Накануне Карташихин прочитал в путеводителе, что постоялый двор в Красногорском произошел от крепости, расположенной прежде на этом месте. Но ничто не указывало на это благородное происхождение. Двор был мирен и грязен. Едва соскочив с линейки, студенты попали в навоз, разложенный для просушки, и потом весь вечер ходили, с трудом волоча пудовые, грязные ноги. Виленкин скоро заснул. Карташихин посидел немного на невысоком валу, окружавшем бывшую крепость. Деревня была темна. При свете полного месяца видны были белые стены лачуг, обведенных низкой каменной оградой. Какие-то люди в папахах, казавшиеся неправдоподобно большими в темноте, прошли внизу, по берегу реки, негромкие и как будто таинственные голоса донеслись до него, женщина засмеялась.

Он вспомнил Ленинград, пустой весенний садик с голыми, черными кустами, солнце, которое косо прошло сквозь них, пустую серую скамейку, на которой она сидела.

Наутро казак разбудил их чуть свет. До города, где ждал их Лев Иваныч, оставалось пятнадцать километров.

Очень трудно было на фоне этого библейского пейзажа — со стариками, пасущими стада, с всадниками в огромных мохнатых бурках — представить Льва Иваныча, сгорбленного, усатого, с его смешным носом и в шапке, надетой до самых бровей.

Но, подъехав к городу и взглянув на него о высокого берега Кубани, Карташихин вдруг все понял. Две параллельные улицы шли вдоль реки, широкий проспект под углом разрезал их, и на нем еще не улеглась пыль от только что проехавшего автомобиля. Круглая площадь была видна в глубине за последним, еще не достроенным домом.

— Смотри, никак стадион? — с изумлением спросил Виленкин.