Арина (Роман, повести)

— Какой он смешной! — удивилась Катя, рассматривая лопоухого Никишку. — Пестренький, уши огромные…

— Ты погладь его, — посоветовал Дмитрий, когда поросенок съел мешанку. — Не бойся, почеши ему спину…

Катя осторожно стала скрести ногтями Никишке за лопатками, а тот неожиданно бухнулся на бок, прикрыл глаза белесыми ресницами и затих.

— Ой, почему он упал?.. — испугалась Катя и отскочила от загородки.

— Так ты его, наверное, угробила!.. — с серьезно-печальным видом проговорил Дмитрий. — Видно, нерв центральный порушила. Ногти у тебя длинные, острые… — Он перегнулся через загородку, начал водить кулаком Никишке по брюху, дергать его за соски. Поросенок чуть хрюкнул и вытянул ноги, будто подыхал. — Видишь, стонет от боли… — сказал Дмитрий, глядя на растерянную Катю, и не выдержал — расхохотался на весь хлев.

Тут Катя и сама рассмеялась. Она опять подошла к загородке и стала уже смело чесать поросенка, забавно с ним разговаривая: «Никишка пестренький… Никишка глупенький… Ты зачем напугал меня, дурашка?..»

Лукерья, монотонно повторяя «цып, цып, цып…», уже скликала кур к широкому плоскому корыту, куда насыпала немного зерна. Разомлевшие от жары куры, которые забились в густую крапиву за амбаром, в сирень, росшую под окном, моментально сбежались на зов. Белые, черные, огненно-рыжие, они жадно клевали зерно, отталкивая друг друга.

— А почему он не клюет?.. — спросила Катя про голенастого белого петуха, стоявшего поодаль от остальных кур и не подходившего к корыту с кормом.

— Да его петух рыжий забижает, — пояснила Лукерья, вытирая руки о фартук. — Белячка мы прошлой осенью оставили, хотим заменить старого молодым. Боимся, от рыжего потомства уже не будет. А он, отпетая голова, молодого и близко к курам не подпускает, гонит прочь всю дорогу. Во разбойник какой!.. Этот-то, беленький, и на нашесте один сидит. Старого под нож надо бы, да все жалеем…

— Рыжий молодец, крепко свой гарем охраняет, — усмехнулся в бороду подошедший Тимофей Поликарпович.

— Уж такой отчаянный, такой отчаянный!.. — не то осуждая рыжего, не то восхищаясь им, приговаривала Лукерья. — Его все соседские петухи боятся, на дух к нашему двору не подходят. Хороший охранник курам. А каким молодой будет, еще трудно сказать. Вот и жалко нам рыжего, хоть и старый…

Покормив кур, Лукерья стала собираться в сельмаг за хлебом. Тимофей Поликарпович тем часом думал заглянуть на пчельник и сказать Егорке, что по случаю приезда сына побудет сегодня дома. Дмитрию с Катей он советовал немного отдохнуть перед обратной дорогой.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал Дмитрий. — Выспаться мы еще успеем, а сейчас садитесь все в машину и поедем на пасеку, в магазин…

Тимофей Поликарпович, которому не терпелось похвастать перед сельчанами, что к нему из Москвы приехал сын на собственной машине, больше всех обрадовался этому и первый залез в «Жигули». Вслед за ним охотно втиснулась на заднее сиденье и Лукерья. Катя села рядом с Дмитрием.

Едва они выехали со двора и свернули на пыльный большак, что тянулся вдоль деревни, деля ее на две части, как у Лукерьи покатились из глаз слезы. Заметив, что она плачет, Катя заволновалась, вопросительно скосила глаза в сторону Дмитрия, но тот, занятый переключением скоростей, ничего этого не видел. Раньше него слезы Лукерьи узрел Тимофей Поликарпович и, трогая жену за плечо, глухо сказал:

— Ты перестань тут лужи разводить…

Тогда и Дмитрий обернулся, спросил тревожно:

— Мама, ты что это плачешь?..

— А так я, сынок… сразу от радости и от горя, — ответила Лукерья, всхлипывая и вытирая мокрые щеки ладонями. — Разве я думала до такого дня дожить, чтобы сынок родной на своей машине меня возил… Сама расписаться не смыслю, а ты вот…

— Чего ж тут реветь, коли так?.. — осудил ее Тимофей Поликарпович. — Смеяться надо, а ты… Эх, близки у бабы слезы.

— Да как же не плакать, когда он ровно птица залетная?.. Утром приехал — вечером уехал. Господи, что за счастье мое короткое!.. Опять к чужим людям торопится, будто дома ему худо. Жить бы всем вместе да радоваться, но, видать, не любо это богу. Что за время наше такое… страшное?.. Не война идет, а дети отцов, матерей оставляют, все улетают из родного гнезда. А никто не знает, как нам тут одним маяться…

— Мама, я же не раз вас звал к себе, но вы сами не хотите, — сказал Дмитрий. — А теперь вроде обижаешься…

Лукерья перестала плакать, облегченно вздохнула, но ее влажные веки еще мелко подрагивали, и невеселые, тоскливые мысли все-таки томили голову.

— Нет, сынок, — сказала она, — знать, судьба наша такая. Куда ж мы на старости лет отсюда поедем? Всю жизнь возле земли, к животине привыкли — и сразу бросай все… Да мы в твоем городе с тоски помрем. Я там шагу из дому не сделаю, улицу не перейду. Это мне и сидеть в четырех стенах, как в тюрьме?.. Нет уж, нам свой век здесь суждено доживать. А помрем… вот обидно, помрем когда, на могилку никто не придет… Пока живы, хоть редко, да навещаете, а на могилку-то не приедете…

— Ну, ты, Лукерья, совсем нынче… это самое… — недовольно пробурчал Тимофей Поликарпович. — Начала за здравие, а кончила за упокой. Ты хоть бы невесты его постыдилась.

Навстречу им мчался грузовик, сильно поднимая пыль и подпрыгивая на ухабах. Тимофей Поликарпович, увидя его, тут же попросил сына остановиться, и Дмитрий сбавил газ, прижался к краю дороги. Почти одновременно заскрипели тормоза грузовика, распахнулась дверца кабины, и оттуда вылез Ванюшка Ползунков, которого на секунду накрыл нагнавший полог пыли. Тимофей Поликарпович с Дмитрием тоже вышли из машины, и Ванюшка сейчас же раскинул руки в стороны, выкатил светлые, с хитринкой глаза и громко прокричал:

— Вот это встреча!.. А я думал, какой министр со свитой… — Он поздоровался с Дмитрием, потрясая его за плечи, заглянул в «Жигули» и опять воскликнул: — И тетка Лукерья тут восседает, как царица!.. Во дает!.. А там что еще за красотка?.. Ух ты, какой ангел небесный!.. Это жена твоя? — он подморгнул Дмитрию: — В каком райском саду выкрал такую?..

Дмитрий, слушая, своего школьного друга, молча улыбался. А Ванюшка уже ощупывал профессиональным взглядом шофера легковушку, хлопая рукой по капоту, говорил:

— Как аппарат шурует? Давно уже водишь? Ноги не дрожат на перекрестках?.. Там у вас в Москве столько машин, милиции, что хоть стой, хоть падай. Я раз был в столице на своем драндулете, так с тех пор и сейчас все в глазах рябит. Всюду светофоры, стрелки, знаки, вправо нельзя, влево нельзя, поворот запрещен, только прямо… Уж я попотел в матушке престольной!.. Не помню, как живой из города выбрался, чуть сердце не лопнуло… А у нас тут, сам знаешь, раздолье: ни светофоров, ни милиции, одни ухабы… Гони куда вздумается, в любую сторону твоей души.

— Истинная правда, приволья у нас хоть отбавляй, — поддержал его Тимофей Поликарпович. — А с дорогами, верно, худо еще…

Ванюшка вытер пот со лба, сказал Дмитрию просто:

— Понимаешь, я как на иголках, поговорить даже некогда. Такая у нас запарка, горит все в поле, хлеба осыпаются… Я уже с молоком сгонял на станцию, а теперь бригадир посылает срочно зерно возить на элеватор… Ты давай заходи вечерком. Посидим, Мишку моего посмотришь…

— Спасибо, Ваня, уж в другой раз, — поблагодарил его Дмитрий. — Мы сегодня вечером уезжаем.

— Что ж так?.. — удивился Ванюшка, сдвигая на затылок мятую кепку с поломанным козырьком. — Стариков, брат, обижаешь!..

— Ничего, в сентябре мы на весь отпуск приедем.

— Это другой разговор… Ну, тогда до скорого!.. — Он приставил руку к козырьку кепки, кивнул головой и вскочил в свою машину. А уже тронувшись с места, высунулся из кабины и прокричал: — Приезжай обязательно, рыбку половим!..

Скоро они свернули с большака и поехали проулками, где было много новых домов с застекленными верандами, палисадниками. Больше им никто навстречу не попадался, и Тимофей Поликарпович был этим огорчен. А Катю удивляло, что подле домов не было видно ни ребятишек, ни старушек, ни собак. Кругом тихо, безлюдно, будто вся деревня вымерла. Кате даже стало как-то не по себе, и она сказала об этом Дмитрию.