Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Я ж Андрея Зыкова не убивал, зачем ведешь к его подворью? — опять спросил Матвей.

— Сильно ты разговорился! Прибавь-ка шагу! — оборвал своего подконвойного Хвиной, да таким голосом, что у Матвея пропала охота задавать ему вопросы.

А у Хвиноя была очень серьезная причина стать вдруг неразговорчивым и злым. В амбаре пока что был заперт один только Семка Хрящев. Теперь там будет и Матвей! Но самого главного преступника — Федьку Евсеева, который должен был первым попасть под замок, Хвиной нигде не нашел. Оставалась еще надежда, что Наташка, посланная к жене Федора, с которой всегда дружила, выпытает, куда девался ее муж.

— Левей держи! — приказал Хвиной, и Матвей повернул под гору.

Наташка отомкнула замок, висевший на двери общественного амбара, и, пропустив Матвея, снова заперла. Хвиной, засунув в карман револьвер, облегченно вздохнул и спросил сноху почти шепотом:

— Как у тебя?

— Ничего хорошего… Федьки дома нету…

— Может, Махорка скрывает? (Жену Федора Евсеева звали Марфой.)

— Нет, папаша… Он же соки из нее выпил: налопается досыта, выспится как следует… и пошел по зазнобам… — говорила Наташка.

— Не скрывается ли он в погребе, на чердаке?

— Махора сказала, что, если бы скрывался дома, давно уж вылез бы пожрать…

— А, да ну его!.. Днем не удалось поймать, а ночью трудней. Ты лучше скажи, где у нас Петька?

— В хате.

— Как в хате? А с зареченцами в Кучарин он не пошел? — удивился Хвиной.

— Пошел, да возвернулся. Говорит, хоть помирать — лишь бы с батей и с тобой. Когда будет помирать — не знаю, а сейчас проголодался и просит картошки сварить, — сказала Наташка.

— А ты ему свари, свари… — заторопил сноху Хвиной. — Сейчас пойди и свари… Нам с тобой тоже не мешает немного подкрепиться.

Наташка ушла варить картошку, а Хвиной остался на часах. Он ходил вокруг и около амбара… Ночь текла своим чередом: передвигались созвездия по глубокому темному небу; ветер то усиливал свой бег, то приостанавливался, будто не веря, что избрал правильную дорогу, и снова набирал скорость; недружно прокричали петухи… И все же звукам ночи недоставало чего-то очень существенного, но чего именно — Хвиной не мог догадаться.

Наташка принесла сваренной, очищенной картошки, кусок хлеба в маленькой глиняной чашке. Они уселись на камне, в десятке шагов от амбара. Наташка из своей ладони отсыпала на жесткую маленькую ладонь свекра немного соли, и они начали есть.

Хвиной съел две картошки и насторожился. Прислушалась и Наташка. Где-то вдалеке, на выгоне, под ногами двух или во всяком случае не больше чем трех лошадей хлюпала вязкая грязь. Слышно было, как грязью оттягивало подкову от копыта и она позвякивала.

Только теперь Хвиной понял, что речка уже отбушевала и уже не мешает слышать то, чего ни за что не услышал бы вчера, позавчера… Он поделился своей мыслью с Наташкой и услышал:

— Да, в речке стихло… Не дай бог, папаша, если это кочетовцы. Нет им теперь помехи переправиться на эту сторону. По звуку слыхать, что к Аполлону подъехали…

От Аполлонова подворья донесся голос, который заставил Хвиноя и Наташку подняться и собраться с мыслями.

— Григорий! Гришка! Принимай гостей! — густым басом гудел Федор Ковалев.

— Петьку выпроводи в Кучарин, а сама сию минуту ко мне!

В амбаре заворочались. Матвей попросил:

— Хвиной, да выпусти старика! Ты-то, может, и не застрелишь, а Федюня Ковалев обязательно прикончит. У него кипит на меня за то, что в компанию с ним не пошел…

— Отпусти за ради Христа! В чем виноваты — повинимся, — жалостливо тянул и Семка Хрящев.

Но просьбы Матвея и Семки так мало значили для Хвиноя по сравнению с тем, что долетало до него из-за речки, что он просто отмахнулся от них.

А из-за речки, уже от подворья Бирюковых, слышалась небрежная, разгульная песня, которую лениво тянул Ковалев:

Когда вернулась Наташка, на подворье Бирюковых, мигая сквозь темноту ночи, пробивалось пламя разгорающегося пожара.

— Что с Петькой? — отведя сноху подальше от амбара, нетерпеливо спросил Хвиной.

— Насилу вытолкала. Пошел через леваду.

Песня про казака, что ехал и доехал, но никого не нашел, явственно приближалась опять к Аполлонову подворью. Потом она медленно обогнула не только подворье, гумно, но и вербы и теперь завернула к речке.

— На малый переезд — и к нам в гости… Раньше, может, поджечь постройки кума Андрея?.. Ждать мне, Наташка, больше нечего… Надо встретить его в самом узком месте переулка, между плетнями Андреева и Аполлонова сада… А ты живее натаскивай соломы под амбар, и если что со мною… ничего не жалей — поджигай… А сама схоронись.

И, нервно передернув плечами, Хвиной враскачку, мелкими шагами побежал в сторону малого переезда.

Привыкшая дорожить кормовой соломой, которой часто недоставало на прокорм коровы и подросших телят, Наташка и сейчас бежала за ней не к ближней скирде, а к самому дальнему стожку, сложенному из ржаной, несъедобной соломы. С каждой минутой она все больше и больше торопилась: подгоняла ее все та же небрежная, лихая песня. Она слышала ее у малого переезда, слышала и тогда, когда в затишье ночи песня эта стала сливаться со звонкими всплесками воды под ногами лошадей… Как раз в эти секунды Наташа вспомнила, что ведь спички-то лежат на загнете, и кинулась в хату. Загремели выстрелы — один, другой, потом, наверное, через целых десять секунд — третий и четвертый… А Наташка, обыскивая загнет, никак не могла найти спички. Не сразу догадалась она ощупать карман своей ватной кофты. Найдя коробку спичек, побежала к амбару, но во дворе почти столкнулась со свекром.

— Песенника уложил, а двое, что с ним были, ускакали на ту сторону, в степь. Стрелял и в них. Не меткий я еще стрелок… — И Хвиной рукавом и шапкой долго вытирал шею, лоб и заросшие щеки.

Наташка молчала. Прислушавшись, убедилась, что страшная песня и в самом деле умерла. Напоминал о ней только пожар, разгоравшийся на подворье Бирюковых. Зареченских активистов дома не было, и никто не спешил тушить огонь.

— Эти, что ускакали, дадут знать другим… — заговорила было Наташка.

Хвиной понял ее с полуслова.

— До утра, Наташка, быть нам с тобой на часах. А утром обязательно придет хорошее: речка теперь не помеха… Нашим придет подмога. Соломы ты натаскала… Кто знает, может еще доживем с тобой до утра.

И они пошли к амбару.

Петька только сделал вид, что послушался Наташки и через леваду отправился в Кучарин. В действительности, дождавшись удобного момента, он пронырнул в хату, захватил шерстяную дерюгу и забрался на чердак. Там были сложены связанные в большие мотки волокна обмятой конопли. Он подтянул их поближе к проему под крышей, сделал себе постель и улегся. Около него лежало его оружие — палка, которой он обычно усмирял свинью и Букета, враждовавших около корыта с помоями.

Петька вообще-то не лез в драки, не хвалился перед товарищами ни силой, ни ловкостью, да и хвалиться ему в этом смысле нечем было… Не был он ни храбрым, ни воинственным человеком. Но минувшая неделя весны заставила его понять, что на то, что стало ему самым дорогим в жизни, с шашками, винтовками и револьверами пошли враги. От отца Петя перенял сердечное уважение к Андрею Зыкову, а бандиты убили его. Иван Николаевич Кудрявцев, Филипп Бирюков, Ванька — все они были защитниками нового порядка, такого, при котором Петька почувствовал себя хорошо и свободно и в школе, и дома, и на улице хутора, и даже на Дедовой горе, куда взбирался, чтобы прокатиться в санях или в салазках… Филиппа чуть было не убили. Останутся ли живы товарищ Кудрявцев, Ванька и все, кто поскакали за кочетовцами?.. А чем кончится эта ночь для отца и для Евсевны?.. Что у него в жизни останется, если эти люди погибнут? Что с ним будет, если и те, что уехали в Кучаринский, не вернутся оттуда?.. Пусть его не убьют, но зачем ему жить с теми, кто отнимет у него все радости жизни?..