На сопках Маньчжурии

— Еще немного, — смеялся он, — и меня постигла бы немедленная смерть за императора. Я готов был к ней, но мне во что бы то ни стало нужно было выполнить приказ и принести сведения вашему отцу!

Он рассказал про японку, которую куда-то уводил китаец. По-видимому, это была бедная женщина, купленная китайцем в собственность. Просьба ее о письмах тронула Маэяму. Но что он мог поделать?!

— Вот видите, — заметил Юдзо, — а самое важное, самое человеческое было именно в этой вашей встрече. Совсем не то существенно, что русские каждый день подвозят войска и готовятся долго воевать, и не то, что Ивасаки Токуро проявил бешеную деятельность, вступая во всевозможные сделки с купцом Цзеном и другими, а именно просьба этой несчастной женщины.

Они уселись на ствол сосны, упавшей через ручей выше того места, где Куроки с принцем Куни ловили пескарей. Здесь поток был прозрачней, потому что был мельче. По берегам росла густая короткая трава, пересыпанная полевыми маргаритками и лютиками. Два щегла сидели на ветке дуба и смотрели на людей.

— Предприимчивость семьи Ивасаки меня в самом деле обеспокоила, — сказал Маэяма. — Идет война, а они уже стали совладельцами фушуньских копей!

Юдзо засмеялся. Смеялся он громко и весело, и от смеха лицо его делалось мальчишеским.

— Хотите знать истинную народную мудрость? Она мало походит на туман, который мы любим напускать. Вчера я подслушал разговор. Неподалеку от меня после рытья окопов отдыхали два нестроевика. Один из них оказался уроженцем Осаки. Он сказал: «Целый день сегодня я рыл окопы. За эту работу мне недурно заплатили бы в Осаке, а здесь, в армии, одни понукания». Второй возразил: «Что ты, что ты! Ты еще должен просить разрешения приплатить две иены за то, что тебя удостоили чести рыть окопы!» Оба захохотали.

Маэяма облизал сухие губы. Он смотрел на худое насмешливое лицо человека, к которому почувствовал приязнь еще до знакомства с ним.

— Вы рассказываете нечистоплотные вещи так, точно одобряете их. Но ведь эти люди могут вызвать только отвращение.

— Наоборот, — спокойно возразил Юдзо, — только удовлетворение: народ живет и развивается. Вы хотите, чтобы народ остался в том виде, в каком он существовал две тысячи лет назад?

— А разве это плохо? Две тысячи лет назад люди открыли, что такие-то свойства души — самые высокие. Зачем же терять это знание и эти свойства?

— Две тысячи лет! А вы знаете, какое с тех пор в области души сделано величайшее открытие?

Юдзо поглядывал то на Маэяму, то на щегла, который уселся на самом краю ветки. Всякий другой человек, разговаривавший подобным образом, рассердил бы Маэяму, но Юдзо не сердил, а волновал.

— Какое величайшее открытие?

— Открытие, сделанное нашим народом две тысячи лет назад, заключалось в том, что самое достойное состояние души есть состояние жертвенности. Самое достойное — пожертвовать собой. Не так ли?

— Что может быть нише этого?!

— Выше этого, — таинственно проговорил Юдзо, — человеческая жизнь. Жизнь выше смерти!

Маэяма поднял плечи и остался так с поднятыми плечами.

— Величайшее открытие, сделанное в наше время, — продолжал Юдзо, — состоит в том, что человек должен познать счастье.

Я тоже жажду счастья.

— Вы, Кендзо-сан, жаждете совсем другого. Помните нашу беседу о свободе? Свобода для вас — это такое положение вещей, когда никто и ничто не мешает свершать вам ваши традиционные военные подвиги. Для меня же свобода, или, иначе говоря, счастье, и том, чтобы человек мог свободно мыслить и чувствовать.

Поднялся шум: по дороге, за распадком, шли солдаты для участия в празднике встречи душ — Сёконсай. Сёконсай соединял в одно целое героев мертвых и живых.

Странными показались Маэяме слова Юдзо. Идут солдаты, сегодня Сёконсай! Чтобы проверить себя, он спросил:

— Счастье в том, чтобы человек мог свободно чувствовать?! Чувства бывают разные… Может быть, любить женщину?

— Да, и женщину!

Офицеры смотрели друг на друга. Губы Маэямы дрожали, как ни старался он соблюсти внешнее спокойствие. Батальон за батальоном проходил по дороге. Слитный гул ног, отраженный скалами, превращался в рокот. Проехал верхом командир полка со своим штабом.

— Итак, ваше великое открытие в области души состоит в том, что душа должна познать свободу, а свобода нужна для того, чтобы любить женщину, — с горечью сказал Маэяма. — Разве мы не знаем, что такое любовь, эта мимолетная страсть, это тяжелое, дурманящее желание?

— Разве мужчина, Кендзо-сан, никогда не испытывает к женщине ничего другого?

— Если вы подразумеваете модные европейские безумства, то я не могу сказать о них ничего доброго. Они неестественны и вредны для души и тела. Подумайте: женщина, которая вам понравилась, важнее для вас всех заветов Ямато!

Юдзо прищурился и вздохнул.

— Знаете, чего я хочу?

— Догадываюсь. Вы хотите, чтоб я заболел этой европейской болезнью.

— Да, хочу!

— Я не заболею никогда, потому что не хочу заболеть. В болезнях такого рода важнее всего готовность человека заболеть. Вот вам пример: вчера, как вы знаете, в китайской деревушке я встретил китайца с японкой. Я, солдат, не любитель женщин, должен был сознаться: она прекрасна. У нее была ко мне маленькая нежная просьба: отнести на японскую почту два письма. Одно адресовано в Токио, другое в армию. Если б я смотрел на женщин так, как учите вы, я забыл бы обо всем и взял бы у нее письма.

— Вы подлинный рыцарь. Вы не взяли писем и спокойно отправились в путь.

— Да, спокойно. Нельзя волновать душу обаянием женщины. Хотя меня тронула одна подробность: женщину уводили в места, еще занятые русскими, а к ее вещам был привязан зонтик… сделанный из японского флага.

— Это смело, — согласился Юдзо, испытав на мгновение тяжелое чувство. Какая-то совсем невозможная мысль, совсем невозможная тревога коснулась его.

«Какое несчастье, — думал Маэяма, — таков сын Футаки!» Но, несмотря на то что он думал «какое несчастье» и полон был возмущения и печали, чувство дружбы и приязни к Юдзо не только не погасало, но росло.

Оно зависело, должно быть, от того очарования, которое исходило от лейтенанта. В чем оно заключалось? В теплоте души, в тревоге души? «Да, в последней», — сказал себе Маэяма.

— Юдзо-сан, — мягко проговорил он, — послушайте меня… Неужели вы никогда об этом не думали или почему-то забыли? Ваши величайшие открытия — свобода, любовь, — что они могут предложить человеку? Хорошую прогулку по берегу моря или реки, красивое дерево, снежную вершину горы, стихотворение, молодую женщину, дом, детей… Но все это хорошо только тогда, когда есть победа! Мы, японцы, усовершенствовали науку войны, мы изучили поле битвы как никто. Исследование мы сделали основанием победы и украсили ее блестящими подвигами и безмолвными жертвами. Как была одержана победа под Вафаньфоу? Наступила минута, когда мы думали, что на нас обрушивается вся армия Куропаткина! Уже отдан был приказ готовить суда для принятия отступающих войск. Тогда полковник Каваяма, живший во Владивостоке как часовщик, сказал нашему отцу, своему старому другу: «Настал мой час!» Он проник в расположение русских и узнал, что перед нами не армия, которая могла тут же решить судьбу кампании, а всего только корпус. Каваяма отправился во второй раз к русским и погиб. Но он спас для нас победу. Европейская наука войны — это быстрые и шумные набеги эскадронов, громкие подвиги, веселые пиры. Наша наука — розыск одиночки. Отваге отчаянного рубаки мы предпочитаем самоотверженность героя, то ползущего среди кустарника, то таящегося в тине болота, то в рубище китайского погонщика плетущегося по дороге за ослом. Потому что для нас важна душа. Япония — страна души. Если б Каваяма предпочел вашу свободу и женскую любовь — ваши величайшие открытия, — какое величайшее несчастье постигло бы Японию! Ваш отец проник в самую сущность японской души, и она открылась ему как душа нежности и войны, как суровая душа воина, трепещущая при виде лепестка, как красота жертвы, по сравнению с которой все остальное — бледная тень. Когда, до знакомства с вами, я думал о вас, я всегда представлял вас в свете вашего отца. Иногда мне кажется, вы шутите со мной.