Волга - матушка река. Книга 1. Удар

— Эх, нет! Меня партия учила полностью выполнять обязанности, взятые на себя. Раз член бюро, так уж изволь быть на всех заседаниях. Да ведь и вы это обещаете только для затравки, чтобы я согласился. А у меня, откровенно говоря, времени не хватит: кроме того, что я директор, я еще член бюро райкома, член бюро заводской организации, член пленума обкома, горкома, депутат Совета Союза.

— Но если мы вас кое от чего освободим? Допустим, от райкома, горкома, — предложил Аким Морев.

Николай Кораблев сказал:

— Буду работать с вами и в меру своих сил и знаний помогать обкому.

— Спасибо. Я созвонюсь с товарищем Муратовым… Уверен, он одобрит. Ну, по домам! — Подавая руку Николаю Кораблеву, Аким Морев с грустью проговорил: — Вы к Татьяне Яковлевне, а я?.. Я в пустую квартиру.

— Что же жену не выпишете? — спросил Николай Кораблев.

— Письма туда не доходят.

Николай Кораблев все понял и, молча пожав обе руки Акима Морева, покинул кабинет.

После ухода Кораблева Аким Морев связался с Севастьяновым, помощником Муратова, и спросил, нельзя ли посоветоваться с секретарем Центрального Комитета по важному вопросу.

— Милай! Четвертый час утра.

— Но он в кабинете, товарищ Муратов? — перебил его Аким Морев.

— Да, здесь. Но ведь и ему отдыхать надо.

— Я очень прошу — на две минуты.

— Просишь две, а урвешь, как тогда, минут сорок, — недовольно заворчал Севастьянов и вдруг круто повернул: — Ладно, только для тебя, как для новичка — секретаря обкома. Пойду спрошу.

И через минуту в трубке уже послышался голос Муратова:

— Здравствуйте, товарищ Морев. Слышали, слышали о пленуме. Не рассказывайте. Радостно: большинство участников пленума оказались настоящими коммунистами. Что у вас ко мне?

— На пленуме выявились «жучки», или, как их тут зовут, «заводилы». Есть подозрение, ими руководил секретарь горкома Сухожилин. Мы думаем вывести его из бюро обкома, а вместо него в бюро ввести Николая Степановича Кораблева.

— Того, что на Урале работал? Крепкий мужик. — Муратов помолчал, затем снова заговорил: — Погодите относительно Сухожилина. Проверьте. Подозрения — еще не факт. А нужны факты, — так закончил беседу секретарь Центрального Комитета партии, пожелав Акиму Мореву спокойной ночи и успехов в трудах.

Это была одна из тех бессонных ночей, какие частенько стали посещать Акима Морева. Бессонница объяснялась, как он сам думал, не только нервным перенапряжением, но и одиночеством в четырехкомнатной квартире большого строящегося города. Вот и сегодня, вернувшись с заседания бюро домой в шестом часу утра, он, включив всюду, даже на кухне свет, горестно вздохнул.

«Не с кем душевно поговорить. Ах, Оля, Оля! А ведь с женой даже поссориться — и то хорошо», — вдруг пришла ему, казалось, уже совсем нелепая мысль, и он остановился перед портретом Ольги, снятой во весь рост, в сереньком, обдуваемом ветром платье.

— С тобой, Оля, я сейчас рад бы и побраниться, — прошептал он… и загрустил. Не находя себе места, он заглянул на кухню, в ванную, затем снова обошел все комнаты и вернулся в спальню.

Здесь, в этой тихой комнате, уставленной мебелью из карельской березы, попахивало пылью: квартиру убирала приходящая старушка.

«Как у богатенькой престарелой вдовы: скоро лежалыми вещами запахнет», — печально подумал он и открыл окно.

С улицы ворвалась волна предутренней прохлады, отдаленный, особенный гул строящегося города да еще назойливый, вызывающий чувство угнетающей тоски гудок парохода: видимо, капитан созывал свою команду, рассыпавшуюся по городу.

— Спать. Спать надо! Сон все снимет, — прошептал Аким Морев и, приготовив постель, лег под байковое одеяло, затем выключил свет. — Усну. А завтра, вернее сегодня, встану — и за работу. — Он закрыл глаза… и вдруг увидел Ольгу.

Она сидит перед трельяжем, рядом с широкой кроватью, на которой уже лежит Аким Морев, и, готовясь ко сну, прибирает волосы. Волосы у нее хотя и мягкие, но непослушные, а кроме того, как только начнут отрастать, то безжалостно секутся. Вот и сейчас она укладывает их и ворчит:

— Ужас, а не волосы: секутся, как у попа. Остригусь наголо! — лицо ее, до этого розовое, стареет, — это в зеркале видит Аким Морев, и его самого начинает легонечко раздражать поведение Ольги.

«Сейчас поссоримся», — думает он и старается говорить как можно спокойней:

— Оля, умная ты женщина, а какие-то волосы и так нервируют тебя.

— Какие-то? Мои волосы. Папа с мамой, видимо, задумали пустить меня на землю мальчишкой, а получилась девчонка… Вон у тебя волосы!

— Тоже недоразумение: надо было быть девчонкой, а я мальчишка.

Ольга не слушает его. Она в ночной рубашке, ставшая будто выше ростом, идет к нему, навивает на палец завиток волос, спадающий на белый лоб Акима Морева, и произносит:

— Дай мне. Хотя бы вот этот. Дай, — и подергивает завиток.

— Возьми все, — отвечает он, обнимая ее, теплую, сразу по-женски подобревшую…

И вдруг он очнулся, стал босыми ногами на коврик, затем прошептал:

— Странно. Ведь я понимал, что это сон… Но как реально я ощутил ее. Нет, я теперь не усну. Пойду пошатаюсь. — И, одевшись, Аким Морев вышел на центральную отстроенную улицу, спускающуюся к Волге.

Здесь, в предутреннем свете уличных фонарей, подгоняемые ветерком, проявляли какую-то свою необходимую деятельность пожелтевшие листья. Они шуршали на тротуаре, обгоняя друг друга, грудились в ямках, у подножия лип, акаций, клена или забивались в уголки еще не убранных загородей. Деревья, залитые бледноватым светом электричества, напоминали выздоравливающих инвалидов на прогулке. Судя по толщине стволов, каждому деревцу лет по пятнадцати, но кроны у всех изуродованы: вон торчит только одна ветка — длинная, погнутая, словно гигантский палец, вон две рогульки, а тут пучок новых побегов, будто метелка. А там, где отстроенная улица обрывается и всюду виднеются развалины, высится могучий дуб. Ему, очевидно, лет под сотню: ствол у него в обхват, кора — морщинистая, серая до черноты, выше из ствола выпячиваются, как плечи богатыря, сучья… а дальше все поотломано, оббито, да и на стволе с одной стороны кора сорвана так, словно кто-то топором рванул сверху до корневища. Но дуб затянул рану на боковине, пустил молодые побеги, словно всем своим суровым видом говоря:

— Хочу жить! И буду жить!

— Ох, крепыш! — вырвалось у Акима Морева. — Под ураганным огнем войны ты выстоял. Смотри, рядом развалились дома, когда-то скрепленные стальными балками, а ты устоял! — Он обошел дуб, похлопал ладонью по его холодноватому стволу и направился к Волге.

Он шел по тем местам, где совсем недавно кипели ожесточенные бои с гитлеровскими ордами. Вот здесь, по эту сторону развалин, ютились гитлеровцы, а вон там, метров за сто отсюда, стояли насмерть бойцы Красной Армии. Сейчас за Волгой по небу плыла какая-то нахально огромная луна, бросая свет на былые позиции советских воинов: видны развалины, ямки, бугорки, остатки траншей, а позади Акима Морева все сливается в серой мгле.

«Даже луна помогала врагу, — думает он, глядя то вперед, то на пройденный путь. — Всякого, кто пробирался с Волги, видно как на ладони. Впрочем, тогда, по словам очевидцев, небо застилали тучи дыма и пыли. И как далеко затащило врага! Ведь тысячи три километров будет до Берлина — это легко сказать. А вот здесь, как принято говорить, на «пятачках», гитлеровцы столкнулись с такой силой, что сами легли костьми».

На бульваре, расположенном на высоком берегу Волги, Аким Морев присел на скамеечку, ярко представляя себе, как во время боев от снарядов «вода в Волге кипела», а небо беспрестанно гудело от пушечных грохотов, людских криков и стонов… «И сколько тут пролито крови! Говорят, на метр земля пропиталась человеческой кровью, — значит, сколько погибло людей! Сотни тысяч… Страшная война: истреблены миллионы людей, разрушены тысячи городов, вытоптаны неисчислимые гектары полей. Уничтожили один источник войны — в логове фашистов, а ныне возник другой — в Америке».