Правда и кривда

Поцилуйко оглянулся, будто должен был встретиться с прошлым. Но вокруг увидел только наросты землянок и расстегнутое, кое-где огражденное жердями мелкодворье. Около конюшни показалась человеческая фигура. Когда конь поравнялся с нею, она властным движением остановила его.

— Стой! Кто едет?

— Это я, товарищ Дыбенко! — узнал голос деда Евмена и невольно поморщился.

— Кто «я»? — недоверчиво спросил старик.

Поцилуйко соскочил с саней, подошел к старику.

— Добрый вечер, дед Евмен! Разве не узнаете?

— А чего бы я должен тебя узнавать? Показывай документы.

— Какие документы? — возмутился Поцилуйко. — Что с вами, дед?

— Не то, что с вами! — отрезал конюх.

— Неужели не узнали меня, Поцилуйко?

— Поцилуйко? Это того, что до войны был аж секретарем райисполкома?

— Того самого, — не уловил в голосе старика презрения.

— И того самого, который войну пересидел на харчах вдов и сирот?

— Как мог, так и пересиживал, — рассердился Поцилуйко. — Какое вам дело до меня?

— Даже большое, — старик проворно ощупал карманы Поцилуйко. — Оружия, значит, нет?

— Зачем оно вам? — пришел в себя Поцилуйко.

— Чтобы ты часом не стрельнул в старика. Кто же тебя знает, в какого черта ты превратился за войну… Ну-ка, показывай документы.

Поцилуйко зло полез в карман.

— Брони вам хватит?

— Брони? За какие же такие заслуги достал ее?

— Это уже не вашего ума дело.

— Глядите, каким вельможным стал! А не великоват ли у тебя довесок ловкости к уму?

Старик в одну руку взял броню, а второй повел коня к конюшне.

— Куда же вы, дед?

— Документы проверять.

— Я вам посвечу.

— Мне не надо чужого света. Ты уже раз посветил мне.

— Когда же это было?

— Забыл?

— Не помню.

— Ой, врешь, обманщик. А кто мой дом в труху раструсил, не помнишь?

— На то была директива.

— Директива была советская, чтобы людей не обижать, а разрушал ты, как фашист, плюя на людей.

— Я вам таких слов во веки веков не забуду.

— И на меня донос напишешь? — оживился старик. — Напиши, напиши! Бумага все стерпит. А люди не захотят таких свиней терпеть, хотя они и успели броней запастись от войны. От людей никто не выдаст тебе брони.

— Недаром вас элементом называют.

— И таки называют. А на деле элементами выходят такие, как ты.

— Все своей мелкособственнической хаты не можете забыть?

— Вижу, ты как был дураком, так им и остался. Не хаты, а издевательства не могу забыть! Тогда же у меня ни деревца на поленнице, ни копейки за душой не было. Старуха моя только одного просила: проститься с хатой — хотела побелить ее, одеть насмерть, как одевают человека, потому что в том доме мы век прожили. А ты и этого не позволил. Так кто же тебя мог руководителем назначить?

— Нашлись такие, что не имели времени совещаться с вами.

— Теперь, надеюсь, будут совещаться. А мы уже, поломав хребет фашизму, поломаем и броню таких выскребков.

— Бге, так вам и дадут демократию в обе руки! Надейтесь…

На перепалку с конюшни вышли конюхи.

— Ребята, к нам Поцилуйко с броней заехал! — обратился к ним дед Евмен.

— С какой Броней? С новой женой или полюбовницей?

— Вот жеребец! — кто-то возмутился в темноте.

— Да нет, не с Броней, — потряс дед Евмен книжечкой, — ас этой бумажкой, которая освобождает Поцилуйко от войны, от армии, от людей, отгородила бы его гробовая доска.

— Где там, этот пройдоха из гроба вылезет, если учует добрую взятку, — деловито отозвался кто-то из конюхов.

— Слышишь, как народ голосует за тебя? Упал бы, сучий выродок, ты на колени и попросил бы, чтобы простили тебе разную твою мерзопакость. Или, слышишь, давай сделаем так: я рвану твою броню в клочья, а ты завтра рви на фронт?!

— Придите в себя, дед! — испуганно уцепился в руку старика.

— Не шарпайся, а то как шарпану! — старик оттолкнул Поцилуйко и обернулся к конюхам: — Что же нам, ребята, с ним сделать? Не выпускать же такую добычу из рук? Взятки он брал?

— Брал.

— Дома наши разрушал?

— Разрушал.

— От фронта и партизанщины убежал?

— Убег! — уже грозно отозвались конюхи.

— Так, может, придавим его здесь, чтобы не паскудил земли?

— А чего с ним церемониться, — конюхи кругом обступили Поцилуйко. Он испуганно осмотрелся кругом, но на лицах прочитал суровый приговор и начал икать.

— Люди добрые, смилуйтесь. Я еще исправлюсь… — надломилась вся его фигура.

В ответ грохнул неистовый хохот. Рубленные, калеченные, огнем паленные люди смеялись и насмехались над верзилой.

— Кому ты нужен, падаль? Кто будет паскудить руки об тебя? — возвратил ему броню дед Евмен. — Ну, а на коня тоже имеешь броню?

— Какая же может быть броня на скот?

— Тогда конька мы оставим у себя.

— Это же произвол, грабеж, дед! — наконец отошел от страха Поцилуйко. — Отдайте коня!

— Без документов никак не могу — теперь военное время.

— И этого я вам не забуду, — уже осмелел Поцилуйко. Он круто повернул от конюшни и трусцой побежал к Безбородько.

Антон Иванович уже сквозь сон услышал назойливый стук в оконное стекло. Зевая и чертыхаясь, он соскочил на пол, подошел к окну.

— Кто там?

— Это я, Антон Иванович, — услышал знакомый голос. «Поцилуйко», — узнал и снова тихо чертыхнулся Безбородько. Припрется же такое счастье ко двору. Он бы охотно прогнал сегодняшнего Поцилуйко, однако же неизвестно, кем он станет завтра. Руководить — это предусматривать.

Не одна ниточка связывала его раньше с Поцилуйко, может, свяжет и теперь, потому что Поцилуйко — это такой ловкач-доробкевич, что сегодня подо льдом тарахтит, а завтра, гляди, в каком-то министерстве вынырнет. Тогда он и вспомнит, как зря стоял под чужими окнами. Безбородько, ругаясь и раскидывая на все лады умом, быстро одевается, открывает двери и приветливо встречает гостя:

— Припозднились вы, Игнат Родионович. Уже первые петухи скоро будут петь.

— Что вам до петухов?! Они знают свою службу, а мы свою, — с достоинством отвечает гость и почтенно, как и до войны, входит в жилище.

В голове Безбородько появляется догадка, что дела у Поцилуйко, наверное, пошли к лучшему. Хотя кто раскусит его? Как раз, может, сегодня Поцилуйко погорел, как швед под Полтавой, а перед ним бодрится, забивает баки! Артист! Но что делать с ним? Или для видимости послушать его болтовню, да и будь здоров, или от всей души ставить на стол печенное и варенное?

— Далеко же ездили? — Безбородько осторожно прощупывает Поцилуйко.

— Отсюда не видно, — беззаботно отвечает тот. — Подворачивается новая работа, — говорит с доверием, но красноречиво оглядывается.

Безбородько сразу же становится ясно, что гостя надо угощать хлебом, и солью, и чем-то более стойким.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, Игнат Родионович, а я сейчас свою старуху потревожу.

— Не надо, Антон Иванович. Поздний час, пусть отдыхает женщина.

— Ничего, ничего, разбужу, а то еще бока перележит, — чистосердечно смеется Безбородько, идет в другую комнату и тормошит за плечо жену.

— Кто там еще так поздно? — спросонок спрашивает Мария и сердито зевает.

— Поцилуйко.

— Это тот засядько, что…

— Прикуси язык, — сжимает жене плечо, — потому что он когда-то припомнит твоего засядька.

— Как это все надоело мне! — зевая, неохотно приподнимается с постели. — Чем же угощать вас?

— Бобрятиной, — фыркает Безбородько. — Что есть, то и давай. И мед неси, только не из горлового горшка, а с липовки, и налавник [26] на покутье [27] постели.

— Снова пошел Поцилуйко вверх? — оживилась Мария, разбирающаяся в местном начальстве только по тому, чем его надо было угощать.

Скоро гость и Безбородько сели за стол, а Мария крутилась по светлице, как мотылек возле света.

— За твое здоровье, Антон Иванович. — Поцилуйко высоко поднял первую рюмку. — Пусть тебе все будет из земли, из воды и росы.