Правда и кривда

— А может, вы не сапожник Вакуленко, а кузнец Вакула из гоголевской «Ночи перед Рождеством»? Может, вы из этих ошметков шьете себе царские золотые черевички? — уже аж качался от смеха бандеровец, и качался у него на боку пистолет. — Наш век — век переодевания, век такого театра, какой и не снился сыновьям древней Эллады. Так, господин, или сударь, или товарищ, или приемыш Поцилуйко? — Он прямо упивался своей властью и остротами, а Поцилуйко уже в полной безнадежности тупо повторял свое:

— Вы ошиблись. Я не Поцилуйко.

Лицо бандеровца изменилось, в темных впадинах осторожно расширились глаза, взялись пленками холода, на них задрожали неровные ледяные пятнышки.

— Может, и так, может, я ошибся, — что-то раздумывая, согласился он. — Вы, мужчина, документально докажете, что вы Вакуленко? Пашпортом или некоторой справочкой?

Поцилуйко через силу взглянул на бандеровца:

— Не докажу. Все мои документы погибли.

— И партбилет?

— Я никогда не был партийным! — наконец ужасом вырвался на волю голос Поцилуйко. Он ощущал, что на него вот-вот вместо глаз бандеровца посмотрят глаза оружия и глазницы смерти. Он так потеет, что его рубашка на спине берется горячими пятнами.

Но бандеровец не потянулся к своему «вальтеру», а весомо, отрубая каждое слово, произнес:

— Кажется, только теперь вы сказали правду: действительно, как я понимаю, вы никогда не были партийным, хотя и носили партбилет.

Если бы ему раньше эти слова бросил в глаза кто-то из советских людей, Поцилуйко потратил бы все свои силы, чтобы съесть, изуродовать его. А теперь, когда эту страшную правду сказал бандеровец, Поцилуйко был даже признателен ему: немцы, как он понял, и к коммунистам подходят не с одинаковой меркой — идейных не милуют, а путаников по-разному просеивают на своих решетах. Не в объятия смерти, а на какое-то из них и он может попасть. И начал отовсюду лихорадочно стягивать всю ту рухлядь, которая сейчас могла бы оградить его от идейности и большевистского фанатизма. Очевидно, об этом что-то знает и бандеровец. Тогда как-то можно будет объясниться с ним.

— А припоминаете, господин Поцилуйко… «Это уже хорошо, что он меня начал господином называть», — просыпается надежда, — …как мы когда-то познакомились с вами?

— Нет, не припоминаю, — напрягал память. По ней паутинкой выкручивалось давнее воспоминание, снова почему-то вспоминалась старая мельница, жуки-водолюбы, но за ними не видно было человека.

— Не длинную вы память имеете, — вытаращил заплесневелые, чуть голубоватые глаза на Поцилуйко.

«Что крылось за тем змеиным взглядом, какой приговор выносился ему?»

И Поцилуйко предупредительно приноравливал свой взгляд так, чтобы чем-то понравиться или хотя бы вызвать сочувствие у бандеровца и у немцев, которые уже, гогоча, расселись за столом, не обращая внимания на то, что делалось возле сапожного рванья.

— Садитесь, господин офицер, за стол. Зачем вам сдался мой штурпак [23]? Он прямо ошалел от страха. Вот вам и водочка из своего завода — ежевичная, может, и не употребляли такой, — Василина заиграла белозубой, с лукавинкой и все же с жалостинкой улыбкой, будто непринужденно защебетала и поставила на стол бутылку. — Люблю, когда в доме людно и водочно. Угощайтесь, пожалуйста.

— Хорошую любовницу имеете. С такой не пропадешь, — сладострастная улыбка поползла по толстому, как крестец, лицу бандеровца. — Не баба — огонь. К такой и я пристал бы приемным мужем. Вкус имеете, господин Поцилуйко, — смерил с головы до ног вдовушку и повернулся к Поцилуйко: — И до сих пор не припомните нашу первую встречу?

— Нет, господин офицер.

— А помните, как вы мне как-то вечером давали в амбаре справочку? Я за нее привез вам пшеничной муки и сказал, что во веки веков не забуду вашей ласки. Было такое?

— Было, — прошептал Поцилуйко.

Из тьмы лет, как из воды, вынырнул тот жук-водолюб, с которого началось его падение. Какая страшная и невероятная случайность! Но разве может тот, кто купил справку для жизни, забрать его жизнь?

— Вам повезло, господин Поцилуйко, крепко повезло. Несомненно, в рубашке вы родились! — ободрил его бандеровец. — Кто-то на моем месте сильно заработал бы за голову секретаря райисполкома, а я сохраню ее, потому что знаю, что к подполью и партизанскому движению вы пока что непричастны.

— Спасибо вам, большое спасибо, — так же поблагодарил и поклонился бандеровцу, как он когда-то благодарил и кланялся ему в амбаре. Жизнь снова возвращалась в тело Поцилуйко.

— А может, отсидев свое на хуторе, начнете сотрудничать с нами?

— Нет, господин офицер…

— От сапожничества и гречкосейства думаете есть хлеб? — смерил его долгим взглядом.

— Хоть бы и так, господин офицер, — угодливой улыбкой хочет умилить бандеровца.

— Как вас зовут-величают?

— Олейком Гавриловичем Крижаком. Это и в справочке вы писали. Только тогда я назывался не Олейком, а Александром и вместо глитаєнко [24] стал бедняцким сыном. Жизнь — это всегда театр! Только одним в этом театре выпадают истинные роли, а другие становятся пожизненными статистами. Не станьте им… Не соблазняет вас новая власть? Не хотите, как большевики говорят, перестраиваться? К этому разговору мы когда-то еще вернемся, а сейчас могу выдать бумажку, чтобы вас по ошибке не взяли за жабры. Глаз за глаз, ухо за ухо! — засмеялся и открыл разбухший планшет. Из него вынул бланк со штампом начальника украинской полиции, согнулся над столом и стоя черкнул на нем несколько слов и скрепил их хитроватой подписью, похожей на туловище общипанного крижака.

И вот еще не просохшая бумажка дрожит в руках Поцилуйко и укрепляет, и увеличивает клубок жизни в его душе. Фортуна снова улыбнулась Поцилуйко, но зачем было при этом иметь свидетеля? Разве нельзя было на это время выпихнуть вдову хоть в каморку или в сени? Теперь ее взгляд больше смущал Поцилуйко, чем змеиные глаза начальника полиции.

Когда гитлеровцы съели все, что было на столе съедобного, и когда ежевичная водка пятнами вышла на широкощеком лице Крижака, он властным жестом руки вызвал Поцилуйко на улицу и на пороге тихо зашептал:

— Не поймите мое великодушие и мой добрый юмор, как мою слабость. Я пока что не заставляю вас работать с нами, потому что с вас еще не слезла шкура труса. Но если на хуторе появятся партизаны или подпольщики, вы сразу же должны будете об этом сообщить меня. Иначе с вами будет разговаривать гестапо, а оно вытянет со шкуры ваше мясо. До свидания, господин Поцилуйко.

— До свидания, — вздрогнул от остекленевшего взгляда полицая.

Как в плохом сне, мимо него прошли немцы, и он, как побитый пес, съежившись, пошел в дом. Вдова даже не взглянула на него. Но ее лицо, вся фигура и даже одежда встопорщилась против сомнительного нахлебника. Потрескавшимися, шершавыми руками она открыла все форточки и двери, чтобы из хаты выветрился дух проклятых чужаков.

Этой ночью они долго не могли уснуть. Она проклинала себя, что приютила слизняка и дурака, который еще до войны стал выродком. А он мучился, что его позор каплями масла всплыл на воду, и ругал своего, как оказалось, довольно опасного свидетеля. «Тоже какую-то идейность имеет! В постели должны заканчиваться все бабские идеи. Но эту ведьму, наверно, не привлечет и царская кровать. И как в ней уживается любовь к мертвому и жестокосердие к живому! Ох, Василина, Василина, много ты можешь принести горя, если клубок войны покатится назад».

С этой ночи он начал бояться нашей победы. В фальшивой душе мололся страшный помол фальшивой справочки.

А спустя недели три в полночный час к дому вдовы прибились новые гости — два партизана. Голодные, в изодранной одежде, плохо вооруженные, они совсем не были похожи на грозных народных мстителей. Василина узнала одного из них, начала собирать ужин. Партизаны сели за стол, пригласили и хозяйку посидеть с ними, а Поцилуйко пронизывали и измеряли нехорошими взглядами. После ужина оба подошли к нему, и старший, с полумесяцем бородки, насмешливо спросил: