Советская морская новелла. Том 2

«Забирай своего Пранаса и беги отсюда! Я восемнадцать лет тут мучаюсь, нагляделась, знаю, куда все это катится…»

Добрый дух не согласен со Злым, но он добрый — и потому не умеет так энергично, так настойчиво защищать здешнюю жизнь, как Злой — нападать на нее, чернить.

«Я, Прануте, тебе скажу: хорошему человеку везде хорошо, а плохому — всюду плохо», — рассуждает Вайнене и тут же пугается, видя, как вскинулась, услышав это высказывание, Пальмира, — ну прямо ерш, когда топорщит он свои шипы и колючки.

«Это как же понимать? Значит, я, по-твоему, плохой человек?»

Вайнене сразу на попятный:

«Разве я говорю, что ты плохая? Нет, но не надо…»

«Носа не надо совать не в свое дело! Я ее матери обещала оберегать Пране и оберегу, а ты заткнись!»

Поначалу молодой муж только посмеивался, слушая намеки жены. А заговорила она об этом еще в сентябре, когда поселок опустел, отдыхающие разъехались и скука с тишиной вернулись туда, где так недавно еще было шумно и весело. Как-то они заговорили напрямик — мол, не податься ли им на тот берег? Ну хотя бы туда, откуда прислали ее в их магазин: там и родители, там и… словом, там все хорошо, лучше, чем здесь, особенно осенью, зимой и весной, когда тут от безделья можно сдохнуть. Он засмеялся и ответил: «Не слушай ты Грикштене, забивает она тебе голову всякой ерундой! Поживем год-другой — сама увидишь, можно тут жить или нет!» Но она не могла не слушать Пальмиру, уши-то не заткнешь… Может, и следовало бы. Не заткнула.

Что же ей делать, когда Бертулис постучится в окно? Вчера вечером она долго втолковывала мужу: дескать, по горло сыта здешними пирогами, еще один такой шторм — и она сойдет с ума…

Она горячилась, а он думал о своем. Третий месяц, как они поженились. Познакомились в начале июня. Вынули ему в промтоварном по блату из-под прилавка черные лакированные полуботинки. Мечта! Бертулис и говорит: такие туфли надо на свадьбу приберечь. Пиктуйжа, моторист с их бота, заявил, мол, обмыть следует такое шикарное приобретение, а то скрипеть на ходу станут. Ну они и отправились в лесок «обмывать». Малость переусердствовали, конечно. Тронулся к вечеру Пранас домой и чуть не сел — правый до того натер пятку, что хоть в носках топай. Он так и сделал: снял правый полуботинок, сунул его в карман и зашагал по бережку залива домой. Утром проснулся — левый под койкой, а правый — тю-тю… Обмыли… Но случилось так, что в ту же ночь гуляла по этому бережку Иране — новая продавщица из продмага, — смотрит: новехонький полуботинок, в единственном числе… И утром на доске объявлений, рядом с сообщениями о футбольном матче, о часах работы бани и сведениями о продающихся путевках, появилась половинка тетрадного листка с таким текстом: «Гражданин, потерявший черный лакированный полуботинок! Обратись в продовольственный магазин!»

Он обратился, и через две недели ему уже стало ясно, что Бертулис как в воду глядел, когда посоветовал приберечь туфли к свадьбе…

Она еще не знает, что будет делать… В июле, когда он сказал ей, что она ему очень нужна, Пране долго смотрела на него и молчала. Но потом согласилась. Грикштене так аттестовала Пранайтиса: «Может, слегка и попивает, однако попробуй найти сегодня мужика, чтоб был без сучка и задоринки, особливо если у него никаких забот, много денег и столько соблазнов вокруг. Выходи! Со временем переделаешь на свою колодку…»

Легко сказать: переделаешь на свою колодку… Чего ж она своего Эмилиса не переделала?

«Потому — слишком поздно спохватилась!»

Чтобы не повторять ошибок мягкосердечных жен, Прайс, подстрекаемая Злым духом, с первых же дней совместной жизни стала гнуть свою линию:

«Как считаешь, Пранулис, не лучше ли нам?..»

лучше. Здесь родитель мой покойный работал, теперь брат… Дома я тут, дома! А в другом месте — гостем буду себя чувствовать, никому не нужным гостем!..»

«Не ты первый, не ты последний — сколько народу ушло отсюда!»

«Им что? Пришли да ушли, а я тут с малых лет. Мне без моря нельзя…»

Что он будет делать, когда Бертулис позовет: «Пранас! В море пора!»? На их пути возникло первое препятствие, первая трещина. Кому-то придется прыгать через нее. Кому?

Добрый дух успокаивает:

«Не бойся, Прануте, не будет он пить!»

«Но ведь тут все пьют! Помнишь ту драку, в позапрошлое воскресенье, когда одного по пьяной лавочке на всю жизнь хромым сделали?»

«Так ведь Пранас-то твой не дрался!»

«Этого еще не хватало!»

Она повернула голову, чтобы посмотреть, как выглядит он при сером утреннем свете, пробивающемся уже в окно. Можно рассмотреть обстановку их уютной комнатки. Небогато, но вещи новые, добротные… И она подумала: «Как хорошо жилось бы нам, если бы он слушался меня».

А он ругался про себя: «Черт бы эту Пальмиру взял, наплела невесть чего! И когда теперь жизнь в нормальное русло повернет?»

Она заметила, как плотно сомкнулись его веки и на скуле вспух желвак. Поняла, что и он, ее муж, не спит.

А может, послушаться Доброго духа — улыбнуться, тихонечко прильнуть к нему, шепнуть на ухо: «Я люблю тебя, Пранук», а потом бодро встать, вскочить с кровати, не одеваясь — в чем спала, чтобы он не мог оторвать от нее взволнованных, любящих глаз, сложить в сумку еду и нежно-нежно пропеть ему: «Ну-ка вылезай из гнездышка, милый мой рыбачок, в море пора!..»

Вчера вечером, узнав, что они снова собираются в море, она заявила:

«Учти, вернешься — не найдешь!»

Он усмехнулся, но не ответил, потому что твердо был уверен: ничего подобного она не сделает. Женщины — что молодые, что старые — привыкли пугать мужей. Взять хотя бы его невестку — по любому поводу, из-за малейшего пустяка терроризировала она своего Арвидаса: мол, уезжаю с детьми к своим родителям, и баста. Так продолжалось до третьего ребенка, теперь у них шестеро; поэтому они с Прануте и не поместились в родном доме, пришлось устраиваться у Вайнюсов. Теперь-то невестка больше не пугает брата, он бы только расхохотался в ответ — скатертью, дескать, дорожка!..

«Не ухмыляйся, я не шучу».

А он не верит, потому что знает — любит она его… Одного он не знает, не может представить себе того, как перепугалась она, как надрожалась пятеро суток назад, когда налетевший с материка невероятной силы шквал словно сдул ее с постели; она стояла одна посреди темной комнаты, не понимая еще, что происходит. А потом дошло: господи! Да ведь мой Пранас в море! Жестокий шторм обрушился неожиданно. Боты, получив разрешение на ночной лов, с вечера вышли ставить переметы. На рассвете выберут их и к обеду будут уже на берегу. Поставили, зажгли, как положено, сигнальные огни и, поскольку спать было еще рано, свели боты вместе, сошвартовались. Сели перекинуться в картишки. Играли весело, по маленькой, но, глядишь, из этих копеек и на пол-литра может набежать; шлепали картами и трепали языками, затерявшись посреди черного, но совсем не злого моря, далеко от берега. Обсуждали все, что приходило в голову: начиная от событий мирового масштаба и кончая счастливо сложившейся судьбой самого молодого из них — Пранаса Пранайтиса. Привалило парню счастье, ибо это ведь и есть настоящее счастье — несказанно любить и быть любимым несказанно. Пранас с ними не играл. Ему надоело слушать треп и смотреть, как шлепают карты по деревянной скамейке, он закрывает глаза и видит перед собой, сквозь слипающиеся ресницы, улыбающуюся ему Пране, его Прануте. Какое счастье, что выпал тогда из кармана лакированный полуботинок! Что именно она шла в ту ночь берегом по его следам! Спасибо тебе, полуботиночек, — помог нам найти друг друга! В полудреме он что-то беззвучно шепчет, чмокает губами, и она, стоя с улыбкой перед ним, понимает: «Как хотел бы я сейчас быть рядом с тобой… но не могу — работа…»

Пиктуйжа, хотя у него один глаз, да и тот косой, заметил, что дремлющий Пранас шевелит губами, и заржал. Он в выигрыше, и это еще больше улучшает его настроение.

«Самая сласть небось в это времечко да с женушкой, а, Пранас?»

«Дай ты ему поспать, — покряхтывая, басит Иодишюс, рыбак с другого бота, мужик что медведь, — кажется, попади ему в лапы — и заказывай панихиду. — Дай поспать! Надо же человеку хоть тут, в море, ночку передохнуть. Дома-то, надо полагать, некогда! Все на свою молодуху нарадоваться не может…»