Этажи села Починки

— Осколочная, — как бы про себя отметила медсестра.

Забинтовав паренька-танкиста, она принялась за другого раненого. Тот был выше ростом, бритое лицо его отсвечивало какой-то особенной бледностью.

— Большая потеря крови. Этого я успела перевязать. Надо только ослабить жгут…

Солдат был ранен в ногу и плечо, и оба ранения были тяжелыми, особенно на ноге.

— Ну вот, теперь хорошо, — сказала медсестра, поправляя вспоротую штанину солдатских галифе. — Приглядите за ними, пожалуйста… Может, пить попросят… а то у меня вон полная машина таких.

— И не беспокойся, молодица, — заверила Даниловна, — все будет в аккуратности.

Она проводила нежданную гостью до порога, наблюдая, как та сначала заглянула в кузов машины, что-то кому-то сказала и лишь после этого, махнув Даниловне на прощанье рукой, хлопнула дверцей кабины. Когда машина, поднимая пыль, скрылась за поворотом, Даниловна вернулась в сени и стала разбирать высохшие пучки корневищ и трав, висевшие у нее по всей стене до самого чердака.

Тут висел коричневый, словно прутья краснотала, корень калгана, голубеющие пучки базилика, корневище девясила, листья и почки обыкновенной березы, маленькие, словно крохотные венчики — пучки кровохлебки, пастушья сумка, мать-и-мачеха, горец, полынь… Из всего этого богатства Даниловна выбирала нужное для нее именно сейчас. Делала она это по-хозяйски не спеша и просто, как делала всегда все по хозяйству. В первую очередь нужны были отвары и настойки, а уж потом она приготовит и мази, и присыпки. Дело это для нее привычное.

Четвертый день Даниловна пользовала постояльцев своими снадобьями. Она по-матерински, часами просиживала у их постелей. Молодой, беленький (как Даниловна про себя называла танкиста) — тот ничего. Пить просит сам, разговаривает. Сказал, что он из-под Арзамаса.

А тот, другой, — сутки лежал с закрытыми глазами, лишь на второй день принял два глотка отвару. Зато к ранам для Даниловны был доступ постоянный. Она через каждые час-полтора меняла примочки, промывала и пересыпала раны.

И вот, может быть, это само по себе, а может, и от ее лечения, но беленький сегодня улыбнулся. Слабо, совсем еще беспомощно улыбнулся, и улыбка эта ее обрадовала.

Пошли седьмые сутки с того дня, когда машина с красным крестом отъехала от их подворья и скрылась за поворотом. Седьмой день Даниловна неотступно следила за ранеными. Поила их, кормила. Уже и тот, что на кровати, пил молоко, и два раза Даниловна кормила его с ложечки бульоном. А танкист даже пытался вставать, но голова у него шла кругом и он тут же падал на постель. О том, почему все же до сих пор за ранеными не приезжают, Даниловна как-то особенно не задумывалась. Такое время тревожное. Всякое могло случиться. За неделю она привыкла к своим солдатикам, и теперь ей даже и не хотелось, чтобы их забирали, не дав встать на ноги.

А с машиной и в самом деле случилось неладное. По дороге, в открытом поле машину с ранеными обстреляли с воздуха, повредили мотор и ранили шофера. Ни Даниловна, ни Настёнка, которая в тот день ходила за лечебными травами, еще не знали, что в двадцати пяти километрах от них машина была подбита и почти трое суток простояла на месте. Настёнка — та даже видела этих «мессеров», что пролетали над поляной, и наблюдала, как наш ястребок вступил с ними в воздушную схватку.

Хорошо, что на пути санитарка повстречалась с двумя санбатовскими машинами. Пока обрабатывали раненых и налаживали поврежденный мотор, прошли еще сутки С трудом преодолев остальные двенадцать километров, санитарная машина, ведомая раненым шофером, въехала на пустующий двор госпиталя. Оказалось, за это время его эвакуировали в другое место. Последняя машина хозяйственников, правда, не успела еще уехать. Да и с ней заблудились. Вместо одной Давыдовки — в другую покатили. Как нарочно, две Давыдовки в одном районе оказались.

— Ох-хо-хо, — ворчала старая Даниловна, перемывая крынки из-под молока. — Настёнка! Сходи, дочка, по воду. Бачок совсем пустой. Да гусей заодно погляди, а то они больно уж ловко на грядки ходить приладились.

— Приехали! Ой, к нам идут, — прошептала Настёнка. Она так и застыла в сенях с ведрами в руках перед распахнутой дверью.

Не успела Даниловна и платок на голове поправить, как в избу вошла знакомая медсестра, а с нею двое военных. Один совсем еще молодой, другой — постарше, с седыми висками.

— Простите, мамаша, — сказала медсестра, поздоровавшись, — задержались мы, накладка вышла. Как раненые?

Даниловна торопливо открыла дверь в горницу:

— Проходите, вот они, вот…

— Удивительное дело, Виктор Ксенофонтович, — признался старший, осмотрев ногу раненого. — Я полагал, что в подобной ситуации гангрена неизбежна. Удивительно…

— А вы как себя чувствуете? — подошли они к танкисту, который во все глаза смотрел на вошедших и слабо улыбался.

— Порядок, только вот голова кружит, когда поднимаешься и со зрением что-то неладно.

— Осколочное ранение в затылок, — напомнила медсестра.

— Знаю, — недовольно почему-то поморщился старший. Он долго рассматривал рану, поворачивал голову танкиста затылком к окну, наконец, как бы в раздумье, не обращаясь ни к кому конкретно, произнес:

— Признаки гемианопсии — это естественно. Но оболочка повреждена или нет? Вот вопрос. Кажется, нет. Впрочем, разберемся на месте.

Виктор Ксенофонтович, который еще не произнес до этого ни одного слова, сказал:

— Разрешите, Федор Григорьевич, взглянуть на ожог.

— Да, да, батенька, взгляните.

— Весьма, весьма… Но как все это прикажете понимать, — проговорил Виктор Ксенофонтович, рассматривая обнаженную руку танкиста, где на месте ожога лоснился сизовато-розовый налет. Лишь ниже плеча, величиной с пятачок, мокрело коричневое пятно.

Федор Григорьевич, снявший было очки, снова водрузил их на мясистый нос, молча смотрел на танкиста. Подошла поближе и медсестра.

— Мамаша вот, — сказал танкист, — спасибо ей. Она как еще первый раз примочку сделала да присыпала чем-то, а потом листьями обложила — сразу почувствовалось облегчение. — Танкист опять слабо улыбнулся.

— Как ваше имя-отчество, хозяюшка? — спросил Федор Григорьевич. — А то неудобно как-то получается.

— Федосьей Даниловной зовут, батюшко.

Врач слегка улыбнулся. Глаза его, стального холодного цвета, вмиг потеплели, залучились.

— Чем же и как вы лечите?

— А смотря что.

— Ну, ожоги, например?

— Ожоги, батюшко, лучше нет при ожогах коровяка, мать-и-мачехи, калгана, можжевельника, пацин-пальца.

— Любопытно. — Виктор Ксенофонтович даже фуражку снял.

— Сушеный толченый калган да струганый палец — присыпка, а на постном масле — мазь. Примочку еще — ту варить надобно, — рассказывала Даниловна. — А после всего лучше нету свежего листа коровяка, сваренного на молоке для прикладывания.

— А для ран?

— Для ран и другие травы требуются: кровохлебка, лопух, девясил, зверобой, вероника, базилик, ирний корень, горец, медуница…

— И все у вас это имеется?

— А как же, батюшко.

Военные переглянулись.

— Но вы, Федосья Даниловна, у кого-то учились всем этим премудростям, так? Как это у вас все получается?..

— А я с рождения, с детства сноровку такую имею.

Даниловна уловила на лицах военных печать недоумения, поспешила пояснить:

— Мать у меня была умелица в этом. А она от сестры своей матери переняла. Ее-то мать, стало быть моя бабушка, сноровки той не имела. Вот как у меня, к примеру, сейчас: младшая, Настёнка, все навыки на лету схватывает, а старшая, которая в городе живет, — никакого понятия не имеет. От природы все и дается…

— Любопытно. А еще что вы лечите?

— Еще? — удивилась Даниловна. — Еще простуду, золотуху, экзему, желтуху, вены на ногах. Да мало ли что…

— Венозное заболевание ног, например, что тут надо?..

— Перво-наперво — цмин песчаный, собачье мыло, летний прострел, корень лопуха, мать-и-мачеху, аир — все это варить и, как есть, парить ноги.