Наши знакомые

— Не хочу.

Причесавшись перед зеркалом, он оделся, подошел к Антонине, коротким жестом расстегнул на ней халат и поцеловал ее в грудь.

Она стояла бледная, с опущенными руками.

— Ну чего, цыпочка? — спросил он своим уверенным голосом. — Чем недовольная?

Антонина молчала.

— Ну ладно, отдохни, а я смотаюсь на свою коробку, расскажу насчет своей женки. Эх и женка у меня! Не понимаешь ты, Тоська, своей сладости…

Надев фуражку, он ушел.

Через несколько дней дворник принес открытку. Аркадий Осипович написал приблизительно, без номера квартиры, — муж Татьяны воспользовался случаем что-нибудь узнать о своей «беглой» и приехал на Петроградскую трамваем…

Дверь за дворником захлопнулась, Скворцов проснулся. Было послеобеденное время, за обедом он сытно поел, выпил три рюмки английской, его потянуло вздремнуть. Проснувшись, он увидел в руке Антонины открытку.

— Откуда?

Она стояла и улыбалась.

Скворцов вскочил с кровати и попытался выхватить у Антонины открытку.

— От Аркадия Осиповича, — ответила она спокойным, улыбающимся голосом.

— От какого Аркадия Осиповича?

Испуг его прошел, как только он узнал, что открытка не из клуба. В первую минуту ему показалось, что Антонина улыбается именно потому, что открытка из клуба.

— Что за Аркадий Осипович? — уже лениво спросил он и лег в кровать.

— Был у меня один знакомый, — все еще улыбающимся голосом сказала Антонина, — ты его не знаешь.

— Какой знакомый? Я всех знакомых знаю.

— А его не знаешь…

— Дай-ка открытку.

Она молчала.

Скворцов нашарил выключатель над изголовьем, зажег лампу на тумбе и закурил. Антонина читала у окна и улыбалась.

— Что смеешься? — спросил Скворцов. — Смешно пишет?

— Смешно, — сказала Антонина.

— Дай сюда открытку.

— Не дам.

— Дай!

— Открытка мне, — дрогнувшим голосом сказала Антонина, — ты ее не получишь.

Скворцов положил трубку на мраморную доску тумбы и спустил ноги с кровати. Он был в носках, в шелковой рубашке, без воротничка. Волосы его смешно торчали.

— Дай открытку.

— Не дам!

Он встал с кровати и пошел к Антонине. Она быстро спрятала открытку на груди. Он молчал.

— Уходи, — с трудом сказала она.

— Дай открытку.

— Я тебе сказала…

Но он не дал ей договорить. Схватив ее за руку повыше локтя, он разорвал на ней блузку, рубашку и лиф… Открытка медленно упала на пол. Скворцов наклонился за ней, Антонина толкнула его, он потерял равновесие и упал. Она вдруг громко заплакала. Он встал, бледный от злобы, и ударил ее наотмашь по лицу так, что она пошатнулась. Потом поднял открытку и сел у лампы читать. Антонина молчала.

Прочитав, Скворцов оглянулся.

Она смотрела на него. Руки ее были прижаты к груди, широко открытые глаза блестели.

— Кошка, — сказал он и подошел к ней.

— Уйди!

Скворцов засмеялся.

— Это что за Аркадий Осипович? — спросил он снисходительным голосом. — Артист, что ли?

— Уйди, — повторила Антонина.

Он начинал терять терпение.

— Ну, брось, — сказал он, — что, в самом деле, повздорили и хватит…

Антонина молчала.

Скворцов попытался обнять ее, но она больно ударила его локтем в грудь и вырвалась. Он матерно выругался и опять подошел к ней.

— Что тебе нужно? — спросила она.

Скворцов стоял перед ней растерянный.

— Уходи, — сказала она, — или я уйду.

— Одурела?

Она молча достала из гардероба пальто, переодела платье, причесалась и постояла в нерешительности, не зная, что делать дальше. Потом она увидела Скворцова в зеркале: сунув руки в карманы штанов, он глумливо улыбался. Она надела пальто и пошла к двери. Скворцов окликнул ее, но она не оглянулась. Он окликнул ее во второй раз. Она пошла быстрее. Ей нужно было двигаться, идти, бежать…

Весь вечер она ходила по улицам и думала. «Ни за что, — говорила она, — ни за что».

Это значило, что больше не вернется к Скворцову. Вначале она была уверена, что никогда не вернется к нему. Но потом она с испугом вспомнила, что ей негде даже переночевать, что у нее нет ни копейки денег, что документы остались на полочке в буфете и что все вещи на ней принадлежат Скворцову. Но вслед за этим она представила себе его лицо, это выражение, с каким он ее встретит, и опять сказала:

— Нет, нет, ни за что, ни за что…

Было мозгло. Фонари, раскачиваемые ветром, скрипели и мигали. На проспекте Красных Зорь к ней пристал пьяный толстяк в кубанке и в пальто колоколом. Она убежала от него, зашла в ворота чужого дома и там отдышалась.

«А дальше что? — думала она. — Через час, через три часа, ночью? Пойти к Рае? Нет, она уехала. К Вале? Не надо. Куда же мне пойти, куда? Наступит ночь, погаснут фонари, никого на улицах не будет… Что же делать?»

Она пошла на Невский, но не дошла и повернула обратно.

Когда она отворила дверь, Скворцов, лежа на кровати, читал «Вечерку». В комнате было полутемно, горела лампа под густым синим абажуром. Пахло табаком.

Антонина сняла пальто, ушла в ванную и заперлась на крючок. Там она просидела до поздней ночи, ни о чем не думая, не плача, усталая, разбитая, побежденная.

Потом она тихонько разделась и легла. Скворцов спал, ровно посапывая носом. Нечаянно она дотронулась до него. Он открыл глаза, поглядел в потолок, потянулся с хрустом и спросил:

— Все в порядке?

Она молчала.

Скворцов погасил лампу. Антонина отодвинулась от него и закусила зубами подушку.

— Брось ты играть! — зашипел он. — Тоже мне олимпийские игры!

Он наклонился над ней, вырвал подушку у нее из зубов, повернул лицом к себе и больно поцеловал в рот.

Она закрыла глаза.

Потом, сытым голосом, он философствовал.

— Женщина без мужика не может, — говорил Скворцов, позевывая. — Ну обиделась, ну ушла, а дальше что? Обратно — другой мужик или панель. «Клуб! Аркадий Осипович!» — думая, что передразнивает жену, говорил он. — Ах, ох! А на поверку? На поверку, цыпочка, держись за Леонида. Ясно тебе — или еще побеседуем?

Она лежала, поджав колени к подбородку, и старалась не слушать. «Все кончено, — как тогда на извозчике думала она, — все, все кончено!»

Ей казалось, что всегда будет так, всю жизнь. Ничто никогда не изменится. Пройдет молодость, а там, пожалуй, будет все равно. Скорей бы наступило это «все равно».

Все в Скворцове было ей отвратительно.

Если когда-то, на мгновение, он показался ей «ничего, все-таки добрым», то теперь она испытывала к нему только одно чувство — всегда, просыпаясь и засыпая, провожая его в плавание и ожидая его возвращения, она испытывала одну только ненависть.

Ее раздражало само его присутствие.

Она не могла видеть, как он ел, как пил чай, как облизывался, как завязывал галстук, как чистил ботинки, как улыбался.

Ей были противны его жесты, его голос, его гладкие волосы, его маленькие руки, его наглый взгляд. Никакой смелости не было в нем, ей доставляло удовольствие замечать, что он труслив, прожорлив, скуповат, мелочен, жесток, глуп. Это оправдывало ее в собственных глазах. Она могла не любить никого. Она должна была его не любить.

Он был до того ей противен, что она старалась выходить из комнаты, когда он обедал, или завтракал, или ужинал. Вечером, если его не было дома, она старалась не думать о том, что он все-таки вернется. А когда он возвращался, она притворялась, что уже спит: это давало ей возможность не разговаривать с ним, пока он раздевался.

Она отворачивалась, когда он целовал ее.

Скворцов понимал все, и глаза его порою белели от злобы.

Уже полгода она была его женой, она принадлежала ему, она была покорной, почти вещью, и все-таки она не стала ему ближе, чем в тот день, когда он заставлял ее примерять покупки.

Покорно принадлежа ему, она оставалась чужой.

Ничто не пробудилось в ней, она оставалась такой же, как была девушкой. По-прежнему нежна и слаба была ее шея. Как тогда, дрожали у нее порой губы. Как тогда, она прижимала руку к груди и подолгу ходила по комнате. Как тогда, вдруг горячо и страстно вспыхивали ее зрачки, но Скворцов знал, что эта горячность, и страсть, и нежность, могут относиться к чему угодно, только не к нему.