Том 2. Брат океана. Живая вода

— Бамкнем! — сказал кто-то.

— А ничего? — спросил Миша. Колокол был темный и огромный, ребят стояло под ним человек восемь, и еще можно было поставить столько же; невольно думалось, что ударишь в него, и зыбкая, плывущая колокольня рассыплется. Решили все-таки бамкнуть. Язык приводился в движение машиной с цепями и блоками. Ребята перепробовали все цепи, язык стоял, как столб. Было чудно: висит, не вкопан, а с места не сдвинешь. Начали разглядывать машину. Нашли подножку. Была она похожа на те, какие у прялок, только гораздо больше.

Вспомнили рассказы, что монах-звонарь работает ногой. Двое вскочили на подножку. Язык метнулся, как кулак, когда бьют им наотмашь, и еще не слыханный гул переполошил всю округу. Монахи остановились на дорогах, над базарной площадью взвились три стаи голубей, в саду замолк оркестр, огромная толпа гуляющих выкатилась из сада на базарную площадь.

Ребята полезли обратно в темную дыру лестницы. Запомнили это путешествие каждый по-разному: одни — ярче всего лестницу, другие — как рявкнул колокол, Петька из Кукуевской слободы — что голубей с площади взлетело девятнадцать штук, Миша Конев — высоту и ветер.

Года два монастырь стоял закрытым, пока там учитывали ценности. Потом соборы и ризницы стали музеем, а в жилых корпусах открыли педагогический техникум. К тому времени Миша окончил семилетку, поступил в техникум, записался в комсомол и в союз безбожников при музее.

В музее он вызвался показывать экскурсантам колокольню, которая до того стояла закрытой. Каждый выходной день поднимался он под колокола и там, прислонясь к языку самого большого колокола, рассказывал, что строена колокольня знаменитым зодчим, много строившим в Питере. Высоты в ней с крестом девяносто метров. Сейчас экскурсия стоит на шестьдесят восьмом.

Меди во всех колоколах сорок тысяч пудов. Все колокола, вплоть до самых маленьких, имеют названия. Самый большой — Звучащий царь. В московском Кремле стоит крупнее этого, но тот Царь — немой. Есть колокол Корноухий. Он упал при подъеме, отбил ухо и теперь висит на одном. Из людей, кто бывал у креста, известен только один, и этот уже лет десять не поднимался. Больше, пожалуй, не осмелится.

— А крест снять вздумают? — спрашивали иногда.

— Найдутся. Поставить нашлись и снять найдутся.

Мишу давно подмывало слазить к кресту. Высота, на которой были колокола, стала привычной и уже не радовала. Но подниматься к кресту без дела запрещалось. За это ответил бы и сам Миша, и еще больше директор музея. И Миша придумал дело: укрепить на кресте красный флаг. Рассказал приятелям-комсомольцам. Им понравилось. В райкоме комсомола одобрили и поручили Мишо отыскать того, бывалого, человека.

— Это не его дело. Это наше комсомольское дело, — возразил Миша.

Решили поискать бывалого на таких делах комсомольца.

— Нечего искать, я полезу, — сказал Миша.

— А грохнешься… Кто отвечать будет?

— Я и отвечу.

— Мертвый-то. Довольно бузить, иди, иди, зубрить надо, скоро зачеты.

Был канун Первомая. Городок украшался к празднику. На фасадах домов укреплялись пятиконечные звезды, портреты, вывешивались флаги, ввинчивались разноцветные электрические лампочки. Народ гулял не в саду, как обычно, а по площади. Все задирали головы, оглядывали карнизы и крыши домов, и кто-то заметил, что над монастырем, на кресте колокольни, полощется огромный красный флаг, а по висячей лестнице спускается маленький человечек в голубой рубашке. Рубашку вырвало ветром из-под пояса и закинуло человеку на голову.

Горячие и любопытные кинулись с площади в монастырь, но спокойный, рассудительный милиционер остановил их. Все время, пока человек качался на висячей лестнице, милиционер стоял с поднятой рукой и напоминал:

— Тише, товарищи, тише! Спугнете — упадет.

Человек добрался до колоколов. Тогда милиционер опустил руку. Народ повалил к колокольне. С паперти весь посинелый вышел Миша Конев.

Его обступили приятели.

— Мишка, страшно? Чего посинел?..

— Холодно. — Миша передернул плечами. — У кого есть пиджачишко, дайте! Скорее, черти!..

Перед Октябрьским праздником, уже с разрешения райкома, Миша украсил колокольню пятиконечной звездой.

В техникуме он не доучился, перешел на курсы метеорологов.

«Ветерком занесло, ветерком», — обычно говорил Миша, когда спрашивали, как попал он в Игарку. Василия он звал дядей Васей, и постепенно от него пошло по всей Игарке: дядя Вася.

Через месяц пришел второй караван пароходов и барж, приехали новые люди. Старожилы вышли встречать новичков, кто ждал родных и знакомых, кто просто хотел поглядеть, с кем придется жить и работать.

Впереди взрослой толпы, в самой береговой хляби, и даже в воде, вытянувшись строем вдоль трапа, стояло десятка полтора ребятишек на ходулях. Они, чтобы не упасть, переминались с ноги на ногу, при этом невольно кланялись, многие из новичков принимали эти поклоны на свой счет, приподымали фуражки, шапки и тоже раскланивались.

— А ну, дяденька, поклонись еще! — кричали им ребятишки.

Неизвестно, кто вспомнил про ходули. А вспомнил кстати: через несколько дней все ребята — и мальчишки и девчонки — оказались на ходулях. На топкой игарской земле ходули надолго сделались у ребятишек самой приятной забавой.

И Мариша была около парохода. Она никого не ждала, утащили ее Миша Конев и дочь Наташа. Между Коневым и девочкой с первой же встречи установилась дружба, ей он понравился тем, что «у него все интересно и весело», а он вообще любил «водиться» с маленькими, в нем самом было еще много детского.

И тут они повеселились вволю. Как только всходил на трап новый человек, Миша придумывал ему какую-нибудь смешную кличку и шептал Наташе на ухо. Один и спереди, и сзади, и с боков был увешан котомками, сумками, и Миша сказал: «Это хлебопродукт». Женщину с большим мужским носом назвал Тавлинкой, гражданина в шляпе — Персонал.

Последним сошел Григорий Борденков.

— А этот, этот? — торопила Наташа, а Конев не мог отыскать в нем ничего забавного; лицо немножко монгольское, таких немало было в Игарке, и наряд обычный: сапоги, брезентовый плащ, серая кепка, на плече двустволка.

— Потом придумаю, — пообещал Конев.

Мариша сразу узнала Григория, но решила не встречаться с ним здесь, при людях. Толпа начала редеть. Конева с Наташей Мариша услала на пароход, сама пошла вслед за Григорием. Когда он оказался один, окликнула:

— Гриша, погоди меня!

Он продолжал идти: в голову не пришло, что зовут его, да еще Мариша. Как-то в письме он справлялся о ней у отца, но старик, недовольный, что сын не приезжал на побывку, ответил сердито: «Шманается где-то, вроде тебя». — И Григорий решил: отвстречались.

— От парохода бегу за тобой. Здравствуй! — Мариша догнала его, взяла за руку.

Он сначала, не разглядев, кто это, отдернул руку, потом схватил обе Маришины, стиснул.

— Вот встреча!

— Я ведь там, на берегу, видела. Ты куда?

— В контору, представляться начальству.

— Пойдем к нам, там и представишься. Начальство — Василий.

Василий узнал Григория, обрадовался.

— А я искать тебя думал. Ты у меня в синодик записан, — смеясь, поглядел на Маришу, — в оздравник.

«Синодиком» и «оздравником» Василий называл записную книжку. В конце той же книжки был «заупокойник». В «оздравник» заносил тех, кого надо было привлечь в Игарку, а в «заупокойник» — от кого избавиться. Пока что в «заупокойнике» стояло три человека. Они были законтрактованы в Красноярске, получили подъемные, суточные, а на пароход не явились: то ли замешкались, то ли уехали в другое место — опять контрактоваться, получать подъемные и суточные. Василий спросил Григория, кто теперь он, как с ученьем. Все было хорошо. Григорий окончил техникум и уже три года строил на золотых приисках по реке Вельмо; коммунист, послан в Игарку партией.

— Ладно. Сегодня отдыхай, завтра станешь на участок.

Василий проверил карманы поношенного френча, там ли синодик, карандаш, папиросы, спички, и ушел.