На берегах Дуная

Анашкин и Сверчков разом открыли огонь. Дробный перестук автоматов свалил немцев. Только один в распахнутой зеленой шинели подскочил к Василькову и в упор стрелял в его распростертое тело. Анашкин рванулся, с размаху ударил немца прикладом по голове и, не устояв на ногах, свалился на него.

От танков к бугру кинулось несколько темных фигур. Сверчков длинной очередью положил их под деревьями.

Тоня бросилась к Анашкину и Василькову, но только выбежала за куст, как Анашкин поднялся и крикнул ей:

— Назад! Назад! Скорее в лес, скорее!

От дороги неслись гулкие выстрелы. По деревьям беспорядочно щелкали пули. Минут десять бежали по снегу. Все глуше и глуше доносилась стрельба.

— Отстали, кажется, — переводя дыхание, остановился Анашкин.

В лесу было уютно и тепло. Утренний свет скупо сочился между заснеженными ветвями. В просветах голубело небо.

— А Саша-то, дядя Степа, Саша? — с трудом удерживая слезы, спросила Тоня.

— Всю голову раздробили… Помер…

Тоня опустилась на снег и беззвучно зарыдала.

— Не надо, дочка, не надо, — уговаривал ее Анашкин, — не надо… Он бы обиделся… Не любил слез наш Саша.

— Душевный был человек, — сам с собой разговаривал Сверчков. — А как пел…

— Документы вот успел вытащить. Партийный билет-то он только вчера получил. Ты ведь комсомолка, возьми, — дрожащей рукой протянул Анашкин в целлулоидной обложке партийный и комсомольский билеты и потрепанную солдатскую книжку. — А этого чорта я саданул… Офицер оказался, по знакам майор вроде. И сумку вот сорвал с него.

В сумке была всего-навсего чистая, без единой пометки топографическая карта и один исписанный по графам лист плотной бумаги.

— Не густо, не густо, — сокрушенно качал головой Анашкин и подал Тоне бумагу. — Взгляни-ка, дельное может.

— Позывные радиосетей четвертого танкового корпуса «SS», — вспоминая значение немецких слов, прочитала Тоня.

— А ну, ну, читай-ка, — интересно.

— «Танковая дивизия „Мертвая голова“, танковая дивизия „Викинг“, — с трудом разбирала Тоня, — третья танковая дивизия, шестая танковая дивизия, двадцать третья танковая дивизия, двести семьдесят первая пехотная дивизия, двести первая пехотная дивизия, девяносто шестая пехотная дивизия».

— Так, так, — говорил Анашкин. — Видал ты, дело-то какое! Это сколько всего-то? Пять, значит, танковых и три пехотные дивизии. Вот это да! И на одну нашу навалились.

— Знакомая, — злобно сплевывая, проговорил Сверчков. — Мы с этой самой «Мертвой головой» под Ахтыркой схлестнулись. Это они на Полтавщине все села от самой Ворсклы и до Днепра подчистую выжгли, весь скот постреляли, а людей, людей…

— Погоди, погоди, — вспомнил Анашкин, — да ведь эту «Викингу» мы под Корсунь-Шевченковским окружили и там прикончили.

— А Гитлер ее заново скомплектовал, — разъяснил более сведущий в военных вопросах ротный писарь, — к старым пуговицам пиджак пристегнул. Номерок-то остался, вот-те и опять «Викинг».

— Сила-то какая прет — пять танковых и три пехотные…

Не переставая, то ближе, то дальше раздавались взрывы мин. Видимо, немцы решили, что в лесу скрывается крупная группа советских солдат.

— Эх, передать бы эту бумажку нашему капитану, — мечтательно говорил Сверчков, — а он бы ее в батальон, а там в полк, и пошла все выше и выше. Сразу б как на ладони видно, кто наступает. А то ведь, наверно, сидят генералы и головы ломают. Чорт его знает, кого Гитлер в наступление турнул.

— Вот что, милые, — решил Анашкин, — нам теперь связываться с немцами не к чему. До своих нужно пробиваться. И бумажку эту начальству передать. Это, может, стоит поболе роты немцев.

Сверчков, кивнув, отошел к пню, смахнул с него снеговой нарост и сел переобуваться. Вдруг с треском взорвалась мина. Черный дым окутал Сверчкова.

— Андрей, ничего тебе? — подбежал к осевшему на снег писарю Анашкин.

Лицо Сверчкова с грязными щетинистыми щеками и вздернутым носом болезненно скривилось. Шапка упала в снег. Слипшиеся волосы клочьями покрывали мокрый лоб.

— Харитоныч, — привалясь к пню, отозвался он, — возьми-ка вот сумку мою. Вся ротная отчетность тут, передай…

Побелевшими губами он жадно хватал воздух, рука шарила по крышке брезентовой сумки и никак не могла отстегнуть пряжку. Снег под Сверчковым наливался темнорозовой влажностью.

— Андрей, погоди, Андрюша, ранен же ты. Перевяжем давай, пакет вот есть у меня… — встал перед ним на колени Анашкин.

— Пустое, Харитоныч, — вяло отмахнулся Сверчков, — боль разбередишь только. Весь живот изрешетило. Чую, вылазит все изнутри…

Непослушными пальцами ему удалось, наконец, открыть сумку. Он вытащил флягу в суконном чехле и протянул ее Тоне.

— Коньяк тут. Второй месяц берег. Поранят кого-нибудь, подкрепиться. Доктор сказал, что коньяк-то враз сил добавляет.

— Ты сам, сам выпей, Андрюша, полегчает, — дрожа всем телом, уговаривал Анашкин, — а мы с Тоней перевяжем тебя… До своих доберемся. В госпиталях, знаешь, врачи-то какие…

— Пустое говоришь. Ни к чему, — окрепшим голосом остановил его Сверчков. — Ты напиши домой. Жена у меня, детишек трое. Сынки и дочка. Старшему тринадцатый пошел. Погиб, мол, Андрей Платоныч Сверчков неподалеку от венгерского города Будапешт. И колхозникам напиши: три года собирался их счетовод домой вернуться, да вот и не вернулся. Набил, мол, он целую кучу гадов фашистских, набил, а сам…

Тоня и Анашкин на коленях стояли около пожилого солдата. Лицо его наливалось синевой. Зубы прикусили кончик черного языка. Сверчков пытался привстать, но ослабевшее тело безвольно свалилось на бок, дернулось в последней судороге и застыло.

Тоня плакала навзрыд, закрыв руками глаза Анашкин прижал голову к груди Сверчкова, пошатываясь встал и взглянул на небо. С востока неудержимым потоком наплывал ослепительный свет, и заснеженные деревья полыхали сотнями изумрудных искр.

Вдвоем расчистили от снега старый окоп, положили остывающее тело Сверчкова и присыпали землей.

— Прощай, Андрей Платоныч, — блестя лысой, крутолобой головой, проговорил Анашкин. — Воевал ты хорошо и умер хорошо, по-русски.

Долго Анашкин и Тоня пробирались по лесным сугробам навстречу разгоревшейся канонаде. Шли молча, каждый думал о своем. Крутые подъемы сменялись обрывистыми спусками. Грохот боя постепенно приближался. Над горами свистящими тенями промелькнули истребители. Где-то невдалеке тяжко ухали бомбы.

— Теперь вот самое страшное, — всматривался Анашкин в клочкастое мелколесье внизу.

По отлогим склонам среди чахлых кустарников и кургузых деревьев серыми пауками ползли немецкие танки, суетливо перебегали пехотинцы, облепленные темными фигурками людей, пробивались по целине пушки. Все это, окутанное дымчатой мглой, катилось к широкой долине, за которой горные хребты и увалы полыхали выстрелами.

— Наши! Дядя Степа, наши, — прижимаясь к сосне, шептала Тоня, — там, в горах, за лощиной…

— Наши-то наши, да вот как добраться до них, — произнес Анашкин, глядя на дальние горы, — в обход придется, вон через тот лесок.

Они свернули в сторону и опушкой леса заспешили вниз. Впереди краснели черепичные крыши горного поселка. Из окраинных садов по долине били пулеметы и пушка.

— Теперь уж рядом, — ускоряя шаг, обрадованно говорил Анашкин, — нажмем, Тонечка.

Перебегая от дерева к дереву, они не заметили, как из долины на лесную опушку рванулись четыре вражеских танка и человек пятьдесят солдат.

— Немцы! — вскрикнула Тоня, заслышав цоканье пуль по деревьям.

— В лес, в лес бежим, туда не сунутся, — торопил Анашкин и, ойкнув, упал под куст.

— Дядя Степа, что вы? — бросилась к нему Тоня.

— Поранен, дочка, ногу перешибло.

— Сейчас перебинтуем, — склонилась над ним Тоня.

— Нет, нет, — сердито прикрикнул он, — давай пакет. А сама, вот тебе сумка, пробирайся в деревню, наши там.

— Да нет, дядя Степа, вместе…

— Не спорь, — остановил ее ефрейтор, — я в два раза старше тебя. Знаю. Погоди-ка, дочка, — он дрожащими пальцами схватил пуговицу телогрейки, с трудом отстегнул ее, достал из кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги и протянул его Тоне.