Впереди — Днепр!

Глава двадцатая

Всю томительную дорогу от Курска и до родной деревни Андрей Бочаров никак не мог поверить, что отец умер. Больше двадцати лет жил Андрей самостоятельно, вдали от родителей, редко виделся с ними, да и переписка тянулась еле-еле, по одному, по два письма в месяц. Но всегда Андрей отца чувствовал рядом и в самые важные моменты жизни невольно прикидывал, что бы подумал об этом отец.

И вот теперь, как сообщила Алла, отец умер. Это было невероятно. Это просто не укладывалось в сознании Андрея. Ну, если болел бы, ослаб здоровьем, тогда еще можно было найти хоть какое-то утешение. Но меньше года назад отец работал наравне с молодыми, ничем не выказывая даже признаков старости. Нет! Вероятно произошла какая-то нелепая ошибка. Чем ближе подъезжал Андрей к Дубкам, тем эта спасительная мысль все настойчивее овладевала им.

Увидев все те же придавленные соломенными крышами избы с подслеповатыми оконцами, одинокую лозину на плотине обмелевшего пруда и веселый дымок над белой трубой родного дома, Андрей, словно впервые приехав сюда, замер от радости.

«Сейчас неторопливо выйдет отец, — думал он, указывая шоферу куда ехать, — разгладит бороду, прищурится, а мать, конечно, опять заплачет, Алла, видимо, тоже прослезится, а Костик, Костик бросится, вскинет ручонки…»

Шофер ловко развернул вездеход, лихо влетел на пригорок и с хода затормозил у распахнутой двери сеней.

Не успел Андрей встать, как в доме раздался пронзительный, перевернувший всю его душу крик, и на улицу выскочила мать. В длинной белой рубахе, с распущенными до плеч седыми волосами, с неузнаваемо черным, искаженным болью морщинистым лицом, она остановилась у двери, словно не узнавая Андрея, и надрывно рыдая, выкрикивала:

— Закатилось наше солнышко… Покинул нас на веки вечные… Осиротил-обездолил своих детушек и меня горемычную…

Видя только огромные, налитые страданием глаза матери, Андрей обнял ее острые, вздрагивающие плечи и бессвязно зашептал:

— Не надо, мама… что же делать… успокойся… сама заболеешь… не надо…

Судорожно всхлипывая, мать стихла, мокрым лицом прижалась к груди Андрея и горячими пальцами погладила его подбородок. От этой короткой, скупой ласки матери у Андрея потемнело в глазах и по щекам покатились слезы. На мгновение ему показалось, что скрипнула дверь и в сени вышел отец. Он встряхнул головой и на гвоздике у окна увидел старый отцовский картуз. Этот картуз двадцать лет назад привез ему Андрей в свой первый отпуск из армии. До войны отец носил его только по праздникам, и теперь картуз одиноко висел в сенях.

— Пойдем в избу, — успокаиваясь сама и стараясь успокоить сына, прошептала мать, — пойдем, сынок.

«А где же Алла?» — только сейчас вспомнил Андрей о жене и, распахнув скрипучую дверь, на постели под окном увидел бледное, почти белое, с поникшими щеками и заостренным носом лицо жены. Болезненно-усталыми, но сияющими нескрываемым счастьем глазами смотрела она на него и, видимо, силясь что-то сказать, беззвучно шевелила поблекшими губами. Еще не понимая, но подсознательно чувствуя, что с Аллой произошло что-то важное, Андрей приблизился к ней, встал на колени и склонил голову. Она слабой рукой обвила его шею, робко и неуверенно притянула к себе и прошептала:

— Вчера у нас родилась дочь.

Мягкая, пьянящая радость и благодарная нежность к жене овладели Андреем. Он прижал к щеке ее влажную, болезненно-горячую руку и, не замечая, как по его щекам опять покатились слезы, робко проговорил:

— Измучилась ты, исстрадалась…

— Нет, нет, нисколечко, — радостно перебила его Алла. — Все прошло так хорошо и не трудно было, и не боялась я, как тогда, с Костиком…

— Посмотри, посмотри, Андрюша, вот она, новорожденная наша, — позвала Андрея мать, качая покрытый белым голубенький сверток.

Андрей откинул невесомую кисею и среди белого увидел два бессмысленно-туманных глаза и розовый, не больше горошины крохотный носик. И опять волна радости качнула Андрея. Он, не зная куда, поцеловал тепленькое существо и, вспомнив отца, тяжело опустился на скамью.

— Когда же похоронили? — глухо спросил он, чувствуя, как горькие спазмы сдавливают горло.

— В воскресенье, пятый день сегодня, — прошептала Алла.

— И не болел?

— Два дня пролежал в жару, последнюю ночь все метался, бредил, тебя звал, а к утру затих.

— А где же Костик? — вдруг вспомнив сына, тревожно осмотрелся Андрей.

Наташа его взяла к себе, Круглова, — сказала Алла и, густо покраснев, робко добавила:

— У нас же тут сам понимаешь, что было. А с Наташей мы подружили. Она так помогла нам, такая душевная она…

Перед обедом прибежал с работы Ленька и, пряча блестевшие от слез глаза, сухо поздоровался с Андреем. За минувший год он раздался в плечах, посуровел лицом и манерой теребить пушок едва пробившихся усиков разительно повторял отца. Андрей расспрашивал его о делах в колхозе, но Ленька бросал скупые слова, явно чем-то недовольный и даже озлобленный. Пока мать готовила обед, братья вышли во двор и сели на кругляк заматерелого ясеня, который еще много-много лет назад Андрей, тогда такой же, как сейчас Ленька, с отцом приволокли из дальнего леса.

Андрей закурил. Попросил папиросу и Ленька.

— Я так просто, — смущенно пояснил он, — вообще-то не курю, а вот когда…

Он не договорил, шмыгнул носом и неуверенной рукой зажег спичку.

— Как же, Леня, случилось все это? — вполголоса спросил Андрей.

— Из-за рыбок все, из-за мальков карпа зеркального, — склонив голову, сдавленно проговорил Ленька. — В рыбный совхоз ездили, с бочками водовозными, на трех подводах: тятька, Ванек Бычков и я. Далеко это, за Тулой, целых четыре дня ехали. Туда-то ничего добрались, хоть и грязно было. А вот обратно, как мальков в бочки с водой насажали, вконец измаялись. Грязища по самую ступицу, отец шибко ехать не дает, говорит: «Мальков побить можно, шажком, шажком поедем». И тащились мы шажком почти неделю. — Ленька раз за разом глотнул дым, поперхнулся, багровея худым остроскулым лицом, но тут же справился с удушьем и, отчаянно взмахнув стиснутым кулаком, ожесточенно продолжал: — И уж тут вот, недалеко, километров сорок и речка не речка, и ручей не ручей, а разлилась во всю луговину, и ни мостика, ни переезда. Две подводы мы кое-как пропустили, а третья захрясла. Канава там вроде глубоченная, передок осел, и бочки чуть водой не подхватило. Ванек лошадей нахлестывает, а они ни в какую. Потом рванули, повозка похильнулась, тятька закричал и бросился в воду…

Ленька опять жадно затянулся дымом, приглушенно вздохнул и виновато взглянул на Андрея.

— А ветрище-то был ледяной, — хрипло продолжал он, — так и пронизывает насквозь. Как выехали на берег, с отца ручьем лило. Ну, костер мы развели, обсох он немного. Да где там, — отчаянно махнул рукой Ленька, — разве обсохнешь, как он по самую шею в воде был. Переодеться бы в сухое, а во что переоденешься, ничего с собой нет, и до ближней деревни километров двенадцать. Ну, поехали. Я впереди был. Нахлестываю лошадей, чтобы скорей до деревни добраться, а он не пускает, кричит: «Шагом, шагом, рыбок погубим». Так и тянулись мы еле-еле. Да еще раз десять останавливались, воздух в бочки накачивали. Знаешь, насосом автомобильным. Мальков-то, их в каждой бочке тыщи, воздуха для всех не хватает, вот и подкачивали. Я говорю: «Поедем скорее, не будем останавливаться», а он: «Нельзя, Леня, рыбки маленькие, нежные, погибнуть могут». «Погибнуть могут», — повторил Ленька и, не выдержав, громко всхлипнул.

Андрей хотел было успокоить братишку, но страшное оцепенение охватило его. Он видел эту грязную, унылую дорогу, три одинокие повозки в безлюдном поле и мокрого отца, насосом качавшего воздух в бочки с мальками.

— Пока до деревни добрались, — подавив слезы, продолжал Ленька, — он совсем продрог. В одном доме остановились, у старика. Вредный такой, за все деньги подавай. А откуда деньги-то. У нас и с собой-то их не было, а тут еще больше недели в дороге, выпить бы ему, прогреться, а на что купишь? Я все дома обегал, просил, чуть не плакал, никто не дает. Забежал я в сарай, чтобы отец не видел, сбросил свои кальсоны теплые, вязаные, что ты прислал, и рубаху тоже вязаную и променял на бутылку самогонки. Растерли мы с Ванькой тятьке грудь и спину, остатки выпить дали и на печку уложили. Отогрелся он вроде, а утром, как выехали, смотрю, руки у него трясутся и пятна красные по всему лицу. Я опять твержу: «Поедем быстрее», а он свое: «Рыбок беречь надо, слабенькие они, погибнут». И останавливались, почитай, через каждый час, все воздух в бочки накачивали. Вот и… Рыбок-то всех вон целехонькими привезли, а он…