Избранные произведения в трех томах. Том 3

Он вскакивал со стула, садился, пока ему что–то объясняли на другом конце провода, перекидывал трубку от одного уха к другому, выкрикивал какие–то междометия, наконец швырнул ее на стол и тяжело, в полном бессилии откинулся на спинку стула.

— Кретин! — сказал он. — Полнейший.

Секретарь партийного комитета положил трубку на аппарат.

Кое–как Чибисов справился с собой. Вытер лицо платком.

— Прав товарищ Орлеанцев, сказал он. — Этот… вот тот… деятель! — Он указывал на телефонный аппарат. — Действительно ведь уволил Крутилича. Лодырь, говорит. Практикой студентов, говорит, руководить должен, а вместо этого только изобретает чепуху и кляузы пишет. Нет, товарищи, надо немедленно принимать меры. Надо поехать к Крутиличу. Врача послать. Советская мы власть или не советская власть? Одного изобретателя не можем накормить, чтобы не голодовал, и крышу ему дать приличную.

Обсуждением статьи на партийном комитете завода дело не кончилось. Чибисова и редактора газеты Бусырина вызвал в горком Горбачев. Пригласил сесть в кресла, пошагал перед ними по кабинету. Сказал строго и неприветливо:

— Вы проявили недопустимый, нетерпимый в партии бюрократизм. И ты, Чибисов, и ты, Бусырин. Вся эта история — позор для партийной организации нашего города. Возьмите в руки газеты: с Урала пишут, из Кузбасса, с Дальнего Востока — отовсюду, и о чем пишут? О новых открытиях, изобретениях, об инициативе масс. А вот нашелся в Советской стране городишко, где душат новаторов. Да что же это такое?

— Иван Яковлевич! — сказал Чибисов. — Разбирали вчера на парткоме. Наметили меры. Я честно признал свою ошибку…

— Значит, предложение стоящее? Тем более позор, что мариновали его!

— Это и не предложение, Иван Яковлевич. Оно отвергает опыт завода. А опыт положительный. Так что дело спорное, и правота, считаем, на нашей стороне. Я о другой ошибке говорю — о том, что к человеку отнесся недостаточно чутко. А у него, говорят, условия скверные…

— Стыд, товарищи, стыд! Мне даже из обкома уже звонят: что, мол, за история такая у вас? Того и гляди в «Правде» пропечатают или в передовой помянут. Вопиющая история. И вообще. Сигнал на вас обоих в обкоме. По–семейному решаете дела. У тебя, Бусырин, была статья Крутилича в редакции?

— Была, Иван Яковлевич.

— Почему не напечатал?

— По очень простому. Мы с Антоном Егоровичем разбирались в этом деле. Я специально приезжал к ним на завод, смотрел документы. С людьми в доменном разговаривал. Стоят на своем.

— Что ты ответил автору?

— Вот это и ответил. Редакция, мол, не согласна с вами, редакция поддерживает эксперимент заводских доменщиков, хотя нисколько не отвергает и централизованный ремонт, где он дает положительные результаты.

— Но он же о чем писал? Он не только об этом писал. Он писал о всей совокупности причин, которые мешают развитию массового изобретательства. О том писал, как трудно изобретателю–одиночке продвигать свои идеи в жизнь, как трудно их осуществлять, когда тебе не обеспечивают материальной базы. Писал он об этом?

— Писал, Иван Яковлевич.

— Так почему же ты, еще раз спрашиваю, не напечатал это?

— А я еще раз отвечаю, что раз в главном автор не прав, какой смысл…

— А вот какой!.. — резко перебил Горбачев. — Пригласим тебя в четверг и, хотя ты член бюро горкома, дадим тебе выговор. Понял?

— Воля ваша.

— Воля не моя, а бюро, коллективная. — Горбачев еще походил по кабинету. — И тебе, Чибисов, запишем. Чтоб неповадно было.

Чибисов вытащил из кармана сигару «нон плюс ультра» и, взглянув на плакат на стене за креслом Горбачева: «Здесь не курят», чиркнул спичкой.

— На охоту ездите? — спросил Горбачев, обращаясь к обоим. — В гости друг к другу ходите? Может быть, еще и в преферанс играете?

— На охоте, Иван Яковлевич, мы с весны не были, — ответил Бусырин. — В гостях у Антона Егоровича я был шестого ноября.

— А я у него седьмого, после демонстрации, — добавил Чибисов.

— А что — это нельзя? — спросил Бусырин с вызовом.

— Что значит — нельзя! — Горбачев, видимо, не знал, как ему ответить. — Нельзя, нельзя! Заладил. Почему — нельзя? Все можно. Только соображать надо. Семейственность не разводить…

— Что–то я тебя, Иван Яковлевич, плохо понимаю, — заговорил Чибисов. В голосе его слышались горечь и укоризна. — Выговор ты нам, конечно, можешь дать. Это Бусырин правильно говорит: воля ваша. А запретить дружить с тем, кто мне нравится, кому я верю, с кем думаю одинаково, — этого, Иван Яковлевич, и бюро не может. Что — он, Бусырин, подозрительная личность? Темный элемент? Нэпман? — Лицо у Чибисова побледнело, руки тряслись, сигара выпала из пальцев на ковер. Поднял, сдул с нее пылинки. — Может, он отца зарезал или бабушку ограбил?.. Да я с ним, окажись мы в партизанском отряде или на передовой, — я с ним без страха в разведку пойду. А не с каждым бы пошел, не с каждым.

— Слушай, ты на меня не ори, — сказал Горбачев, подходя к сейфу, отпер его, постоял возле — спиной к своим посетителям — минуты две, а когда вновь закрыл тяжелую дверцу, на лице у него было такое выражение, будто он что–то проглотил.

— Валидол сосешь, — немножко успокаиваясь, сказал Чибисов. — А нам с ним что делать? — Он кивнул на Бусырина. — Мы тоже не мальчики, тоже клапана сдают.

Посидели все трое молча.

— Словом, на бюро, — вяло сказал Горбачев, вставая. — До четверга. А инженера Крутилича, Чибисов, ты обязан устроить как полагается. Это дело твоей партийной совести.

В четверг, однако, ни Чибисова, ни Бусырина на бюро горкома не вызвали. В четверг на заводе появился приезжий товарищ. Представляясь Чибисову, он сказал: «Литератор. Вот мой членский билет Союза писателей». Литератор был злой и въедливый, сам шуток не шутил и на шутки Чибисова не реагировал. Он совсем не был похож на того симпатичного писателя, который обещал прислать свою книгу и которого Чибисов вспоминал с большим удовольствием. Этот был иной, он сказал: «У нас, к сожалению, укореняются такие нравы, которые надо выкорчевывать. Вы, конечно, читали мои очерки «Нужные мысли»?»

Чибисов сказал, что как–то так получилось, но «Нужные мысли» он не читал.

— А не мешает почитать. — Литератор нахмурился.

Чибисов хотел поводить его по цехам.

— Это необязательно, — сказал литератор. — Я не сталевар. Понять — ничего не пойму. А ходить просто так, экскурсантом, ни к чему. Я не за этим приехал. Меня интересует не столько сталь, сколько стиль.

Это был один из старых знакомых Орлеанцева. Он поселился в гостинице, в номере, соседнем с номером Орлеанцева. Орлеанцев познакомил его с Зоей Петровной. Но Зое Петровне этот человек не понравился. Зоя Петровна попросила Орлеанцева сделать так, чтобы ей с ним больше не встречаться. «Чудачка, — сказал Орлеанцев. — Как хочешь, конечно. Но очень жаль, очень жаль. Человек–то полезный. Остро пишет. Неужели ничего не читала?» Нет, Зоя Петровна сочинений этого литератора не читала. Попробовала, любопытства ради, взять книгу с его очерками. Не читалось. Писал он глубокомысленно, многозначительно, но до крайности скучно и неинтересно. Вернула книгу в библиотеку.

Привел Орлеанцев хмурого литератора и к Виталию Козакову, посмотреть работы. Литератор осмотрел их со скучающим видом, сказал:

— Одно и то же, одно и то же. На месте топчемся. Не идем. Отображательство. Но техникой владеете. А этот ваш блюмингист, — он мельком взглянул на портрет Дмитрия, — прошлое нашей живописи. Воспевательство. Писать сейчас надо так, чтобы и литература и живопись — любое из искусств — исправляли стиль.

— Не понимаю, — сказал обиженный Виталий.

Литератор, видимо, принимал его за сугубого провинциала.

— Когда–нибудь поймете, — ответил он Виталию. — И Москва не сразу строилась.

Перед молодыми поэтами, прозаиками и драматургами из литгруппы при редакции Бусырина, куда Орлеанцев тоже повел своего гостя, гость высказался более определенно:

— Работник искусства всегда был прежде всего общественным деятелем. Он должен вторгаться в жизнь. Что сейчас главное в жизни? Главное — борьба с извращениями в стиле руководства по всей линии, снизу доверху. Вот вам тема на много лет вперед. Если каждый, как пчела, принесет сюда свою долю, будет добрый медосбор.