Курортное приключение

Николай Егорович глянул вверх. Над ним торжествующе, празднично реял стратостат, легко унося свою ношу к слабо мерцавшим утренним звездам…

«Они спустят меня по радио, – подумал Холин. – Наверняка эта штука радиоуправляемая. Лишь бы выдержало сердце. Не надо только смотреть вниз».

Николай Егорович сел на дно ящика и стал смотреть вверх, на серебристый стратостат. Так казалось почему-то надежнее…

Они ворвались в тонкие перистые облака, пронзили их, как острый нож подтаявшее масло…

Вдруг на правом борту полыхнуло, словно беззвучно взорвался снаряд. Охваченный жарким огнем, загорелся стратостат, стропы, держащие корзину… В ящике стало светло, запахло нагретым железом…

Холин, обдирая колени о какие-то скобы, болты, рванулся к краю, схватился за борт… Борт был теплым, Холин выглянул и сразу ослеп.

Через закрытые глаза Николай Егорович чувствовал бешеное гудение пламени, водоворот огня, острые, как удары, вспышки… Он выбрал момент, когда в пульсации огня наступит спад, и осторожно открыл глаза.

Вставало солнце. Оно едва поднялось над черным морем, маленьким, раскаленным добела шариком, и пульсировало, сжимаясь и разжимаясь, посылая ясно видимые лучи-пунктиры; такие лучи-пунктиры рисуют дети, когда очеловечивают солнце; не хватало только на белом диске рта, носа, глаз…

Внизу еще была ночь: черные горы, черное море, далекий мерцающий огонек маяка, красная точка в лесу, как укол, от которого на загорелой коже выступила капелька крови, – наверно, костер туристов. Только часть моря, совсем маленький кусочек, где вставало солнце, была светлым, словно песцовый воротник на черной шубе. Этот кусочек сиял, сверкал волнами-пушинками, посылал зайчики на густую синюю тучку, одиноко повисшую над замершим безбрежным простором.

«Почему же они не подают радиосигнал?» – с беспокойством подумал Николай Егорович.

Вдруг Холин искоса заметил посторонний предмет. Посторонний предмет вынырнул со стороны черных гор, стал быстро увеличиваться в размерах. Он двигался по воздуху и явно шел на перехват стратостата Холина.

Стратостат медленно сносило в сторону моря.

Вскоре стало заметно, что это тоже воздушный шар, но воздушный шар старый, классического образца, на каком летали герои Жюль Верна: круглая желтая, наверно, шелковая оболочка, плетеная большая корзина. В корзине стояли трое и пристально смотрели в сторону Холина. Когда желтый шар поднесло совсем близко, Николай Егорович рассмотрел пассажиров.

Это оказались женщина, мужчина и мальчик. Женщина была молодой, стройной, в белом платье и красной косынке. Мужчина чуть постарше, около тридцати лег, сильный, мускулистый, широкий в плечах; одет он был в полосатый костюм и шляпу – так одевались в старину. Мальчик, хрупкий, болезненный, держался за руку женщины, на нем были короткие штанишки на помочах и синяя шелковая рубашка.

Тень от шара косо падала на группу, словно отсекала им головы, и лиц пассажиров совсем не было видно.

– Эй! – крикнул Холин. – Кто вы такие? Как попали на шар?

Трое не ответили. Только мужчина наклонился и что-то сделал, отчего шар поднесло к стратостату совсем близко.

И Холин сразу узнал всех троих. Это были его отец, мать и брат Сережка. Шар повернулся вокруг своей оси, и он ясно увидел их лица.

– Здравствуй, сынок, – сказала мать.

– Здравствуй, Николай, – сказал отец.

– Здорово, брат, – сказал Сережка.

В их голосах не было радости – только испуг, словно они чувствовали незаконность своего появления и боялись сделать что-то такое, отчего исчезнут вместе со своим старинным шаром.

– Тебе лучше, сынок? – спросила мать.

– Вот ты какой стал, – сказал отец.

– Ты каждый день ешь конфеты? – почти прошептал Сережка свой вопрос.

– Зачем вы пришли? – спросил Холин. – Я почти выздоровел. Сегодня я первый раз увидел во сне солнце. Лететь на шаре было нестрашно… Я знаю: летать – это к выздоровлению… А вы пришли…

– Мы пришли проститься, – сказала мать грустно. Ее глаза с жадностью смотрели на сына. – Да, ты выздоровел. Тебе больше не будут сниться кошмары. И не будем сниться мы… Мы пришли проститься…

– Не надо… Это ни к чему, – сказал Николай Егорович неуверенно. Его влекло к шару, но сердце колотилось так, что он боялся – оно не выдержит.

– Ты весь раскрытый. Простудишься, сынок, – мать глянула на него заботливо, как всегда смотрела, когда он собирался на улицу. – Возьми мой платок.

– Ну что ты, мама…

– Возьми, возьми…

Она стала сматывать с шеи платок, но он вырвался из ее рук и улетел. Тень от платка понеслась в сторону моря, как выпущенная на волю чайка.

– Ты все такая же… Я ведь уже не маленький…

– Но все равно глупый… Как ты живешь, сынок?

– В общем, ничего, мама.

– Почему же попал сюда?

– Просто отдохнуть.

Мать помолчала, потом покачала головой.

– Неправда, сынок. Я знаю – тебе плохо. Это ведь я приходила к тебе в корпус, когда ты приехал. Да не решилась… Боялась нарушить сон…

– Мне вовсе не плохо, мама.

– Меня не обманешь, сынок.

– Не будем об этом, ладно, мама?

Он плохо видел ее лицо – его закрывала тень.

– Расскажи о себе с самого начала.

– Я же тебе рассказывал.

– Расскажи еще раз. Я ведь давно к тебе не приходила.

– Да, ты давно не приходила…

– Потому что тебе было хорошо, вот и не приходила.

– Мне и сейчас неплохо. Я приехал отдыхать.

– Сюда не приезжают отдыхать. Ты так и не женился?

– Почти что. Невеста ушла к другому.

– Это не страшно. Это бывает.

– Да, это ерунда.

– Не ерунда, но это бывает. Найдешь себе еще.

– Да, конечно.

– Расскажи про тот день.

– Я уже рассказывал.

– Расскажи еще раз.

– Зачем тебе расстраиваться?

– Теперь это уже меня не расстроит.

– У тебя всегда был табак.

– Он и сейчас у меня есть.

– Дай. И газета есть?

– Да.

Мать отстегнула пальто и из внутреннего кармана вытащила шелковый кисет. Николай Егорович перегнулся через борт и взял кисет. Кисет был теплый; внутри, сверху шелестела порезанная на кусочки бумага. Он неумело свернул цигарку.

– Спички…

Мать достала зажигалку. Это была зажигалка, которую Холин хорошо помнил, – из винтовочного патрона. Ветер был совсем слабый, едва колыхнул пламя.

– Ты не куришь? – спросила мать.

– Нет.

– В отца… Я плохо помню тот день.

– Ты поехала за мякиной… На лошади…

– Да… Председатель разрешил охапку мякины Подожди, во сколько же это было…

– Под вечер.

– Да… Под вечер?.. Я не помню… А по-моему, было утро.

– Нет, под вечер…

– Расскажи подробнее про тот вечер.

– Не надо.

– Я так и не привезла вам мякины…

– Кто же виноват? Потом привез сам председатель…

– Он был славный человек…

– Ты устал?

– Ты устала.

Мать помолчала.

– Расскажи, что вы делали, когда я уехала?

– Не надо ворошить… Я уже забыл.

– Ты не можешь забыть. Расскажи.

– Я выучил уроки… Потом ничего не делал… Ждал тебя… А брат спал… Он всегда спит, когда голодный, ты же знаешь…

– Сережка…

– Он спал… Он почти ничего не понимал, когда… сказали. Он был слишком маленьким… Он не сильно страдал… Просто не проснулся… от голода…

Они помолчали.

– Мне трудно вспомнить твое лицо.

– На, посмотри…

Мать подалась вперед, но Холин, сколько ни вглядывался, не смог рассмотреть лицо. Он чувствовал лишь, что это молодое лицо. Он невольно вздрогнул.

– Никак не могу привыкнуть, что ты молодая.

– Мне было двадцать шесть лет. И три месяца… И три дня… И восемь часов, когда…

– Не надо…

– Когда…

– Прошу тебя…

– Я повернула лошадь чуть вправо… Если бы я не повернула лошадь чуть вправо…

Николай Егорович опустил голову и стал смотреть вниз, на темную землю.

– Мне показалось, что впереди кочка и я повернула вправо… Чуть-чуть натянула вожжу… Совсем немножко… Мне так не хотелось это делать… Я словно что предчувствовала… Я еще успела подумать о вас, когда это случилось… Я подумала: «Лишь бы они выжили… Лишь бы они выжили… Чтобы не угас наш род… Отец всегда говорил об этом: лишь бы не угас род… Самое главное, чтобы не угас род…»