Котел. Книга первая

Он положил возле нее одеяло и подушку.

— Укладывайся. Я у огня посплю.

Уходя в темноту, почувствовал себя одиноким, и ему стало обидно, что для Натки дороже спать, чем коротать ночь в разговорах.

«Закурить бы, — подумал он. — Жаль — папирос нету, да я не умею».

Он ширкнул по коробку и в тот момент, когда спичка вспыхнула, вдохнул в себя жгуче резкий серный дымок. Потом он вспомнил о светлячке. На дне коробка тлела крошечная, не больше мушиного глаза, точка. Андрюша сорвал лист белокрыльника, положил под куст, а на него светлячка. Может, восстановится светимость. Светлячок долго ползал по листу, но ярче лучиться не стал. Неволя, видать, подействовала.

Андрюша побрел по кромке берега навстречу огуречному запаху крапивы.

35

За поворотом река ширилась, разглаживалась. Над отмелью светлел качаемый течением белокрыльник. На той стороне, в бочажине, студенело отражение месяца.

Андрюша метнул в бочажину камень. Месяц раскололся, а когда брызги осыпались, он как бы начал склеиваться из растягивающихся кусочков и вскоре уже тонко гнулся на потревоженной глади. Все это было красиво, но без Натки не имело значения.

Мешало восприятию ночной красоты то, что он не мог забыть о пригасшем светлячке. Поначалу он не отдавал себе отчета в том, почему этим обеспокоен, и лишь за полночь, у костра, испуганно догадался, что сам он как пригасший светлячок.

Как и многие его сверстники, Андрюша увлекался книгами о замечательных людях: их детство, зачастую обычное, невидное, наводило на мысль, что и он, может быть, станет выдающимся человеком. Андрюша не представлял себе, каким образом произойдет это, и все-таки надеялся. Тайно, мучительно, робко, неистребимо. Теперь же он обреченно решил, что ничего больше не достигнет в жизни.

Потерянно закрыл глаза. Почудилось, что увидел внутри себя луч, прозрачно переливающийся, расходящийся из центра. Вдруг луч сложился, чуть ли не весь втянулся куда-то в темноту и тупо торчал, испуская реденькое белесое сияние. Андрюша весь напрягся, стараясь выдавить луч из темноты, в которую тот втянулся. От напряжения Андрюше стало жарко, а луч и на миллиметр не выдвинулся.

Андрюша уныло опустил голову, но глядеть в себя не перестал. Сияние над лучом почему-то потеряло жидко-золотой тон, стало походить цветом на Люськино пальто, которым она хвасталась перед знакомыми женщинами:

— У меня пальто цвета электрик.

Из-за сияния появился Оврагов, склонил распаренно-красное лицо над песком и хотел ухватить луч своими черствыми пальцами. Луч вильнул, как елец, и ускользнул. Оврагов рассмеялся и пошел, грохая сапогами.

«Зачем он уходит? — подумал Андрюша. — Неужели трудно вытащить луч? Ведь я не смогу стать великим человеком. Догнать, заклинать, упросить».

Андрюша хотел встать. Не удалось. Правда, ноги немножко шевельнулись, а голова — нет: как застыла.

Оврагов был еле виден. Он шагал по холмистому желтому облаку.

«Догоню», — упрямо подумал Андрюша и мучительными усилиями вскинул голову. С волос соскользнула фуражка, хлопнула о землю. Из костра, звонко треснув, выпрыгнул сучок, упал в фуражку. Очнувшийся Андрюша выкинул его оттуда и принялся ломать валежник.

Натка спала на спине. Одеяло, подоткнутое под затылок и ноги, было туго натянуто над нею. Давеча, вернувшись к костру, он лишь мельком взглянул на нее, скорчившуюся на кошме.

Он заскучал по Натке. Разбудить? Видеть ее глаза, волосы, шею, слышать ее голос с часто меняющимися откровенными интонациями: сострадательными, подтрунивающими, игривыми, недобрыми, прощающими.

Будить Натку раздумал. Преодолевая в себе неловкость, смотрел на нее. Даже на такую безмолвную, недвижную, полностью скрытую старенькой байкой, он готов смотреть бесконечно. Она рядом. Не за ягодами приехала. К нему. Да, к нему. Он жжет для нее костер. Он сторожит ее. Это счастье. Выше ничего нет и не будет.

С берега послышался скачущий треск: то разматывалась леска, вырываемая из расщелин в бамбуковой рогатуле.

Андрюша осторожно выдернул из песка удилище и отмахнул вбок. С рогатули соскользнули остатки лесы, стало туго. Крепко держа удилище, он отступал по берегу. Рыба, попавшаяся на крючок, безвольно волоклась по воде.

Попался налим. Холодный. Скользко вывиливал из ладоней. Лениво загибал мягкий хвост.

Он посадил налима на кукан, сполоснул руки, вытер о подол рубахи. Его радовала удача, но эту радость вытесняло тревожное неясное желание.

Подошел к Натке. Над одеялом, по которому скользили отсветы огня, ныли комары. Они опускались вогнутыми суставчатыми ногами на ворс байки, хищно нащупывали жалами, где бы проколоть одеяло.

Андрюша отогнал фуражкой комаров и ушел к тальникам. Из нарезанной лозы сплел ширящуюся от дна корзинку, стряхнул с брюк волокна коры и стружку, изогнутую и легкую, как пуховое перо.

Пока не пришло желание сплести корзинку и полную нарвать цветов, он хотел, чтобы Натка проснулась, но теперь он боялся разбудить ее. Уходя от костра, он не взмахивал руками, переступал сторожко, медленно.

Серело. Небо оголялось: гасли звезды, уносило пенистую облачность. Сырая галька всхрустывала под ногами. По-над яром из бочажин и омутов вздымался туман.

Андрюше вспомнился строительный склад, пласт тумана, отслоившийся от земли, сверлящие свистки сторожей, и он с признательностью подумал о самом себе: правильно, что сбежал. А то бы не было этого рассвета с безмятежно спящей Наткой у мохнатого от пламени костра, с бульканьем, кваканьем, бормотанием реки, с ним самим, одевшим на голову раструбистую корзину и отправившимся рвать цветы.

Проход к цветам поднимался по взгорью длинной трубой: тропинка лежала на дне полукруглой канавы. Над нею смыкались кусты боярышника, калины, черемухи, образуя ветвями круглый тоннель. Полукружье канавы и полукольцо кустов неуловимо сливались и уходили строго вверх, сужаясь, как ствол ружья, в которое глядишь со стороны патронника.

Он любил этот тоннель, и всегда, вступив в него, громко аукал, и, замирая от удовольствия, слушал, как гул голоса скользил по зеленой трубе и выбрасывался в простор неба. Сегодня Андрюша не стал кричать, чтобы не разбудить Натку.

Кольцо тоннеля было облеплено туманом, а казалось, что тенетами.

Роса повалила траву, и над нею, чуть покосившиеся, возвышались нивянки, плоские фарфорово-белые чашечки мерцали, будто покрытые ледяным бисером.

Он начал рвать нивянки, и, хотя вымокли до колен брюки, а рукава куртка до локтей, он азартно прыгал от цветка к цветку и подсвистывал горихвостке.

На лугу он нашел ирисы, шпорник, медуницу, но, несмотря на это, не переставал искать цветок, казавшийся ему самым прекрасным на свете: татарское мыло.

Этот цветок любил тень, заветрие, сырость. Андрюша спустился к старице, заросшей кувшинками. Штанины раскисли от росы. Он выкрутил их. Поднимая на плечо корзину, заметил возле орешника стайку татарского мыла. В татарском мыле ему больше всего нравился цвет, но точно определить, какой он, Андрюша мучительно не мог. Ломая клейкие стебли, рассматривая зубчатые выемки на лепестках, он, как и прежде, бился, какого же оно цвета? Вишневого? Темно-розового? Пурпурного? Не то. Постой, постой! Желтовато-алого? Ерунда. Оранжевого с лиловым? Апельсинового сквозь багряный — вот какого!

Прижав корзину к груди и обхватив ее руками, он пошел обратно. В лугах туман вздувался, над перелесками тек волнообразно, тощал, истаивал.

К горам плыло облако. Оно было зеленое, кроме носа, похожего на красный рог.

Андрюша долго оглядывался на это краснорогое облако и сожалел, что невозможно его подарить Натке.

Он думал, что Натка спит все в той же позе: на спине, натянув над собой одеяло. Она действительно лежала на спине, но пепельные волосы, белое лицо, смуглое плечо были открыты.

Он поставил возле Натки цветы и замер. Туго токало сердце, словно что-то лопалось в нем. Он присел на колени перед изголовьем, наклонился, уловил губами горячий ветерок ее дыхания.