Котел. Книга первая

Чтобы быстро не запалиться и не работать вполунаклон, поначалу Андрюша чуть переступал и тонко вводил в траву нос «литовки», поэтому корпус его был прям, взмах не требовал рывка. Мало-помалу Андрюша стал поглубже заводить косу, и требовалось большое усилие, чтобы  п р о н о с и т ь  ее сквозь травяную чащобу, но стати не потерял и утомлялся мерно.

Баттал, расседлавший коня и отпустивший его пастись, прежде чем завалиться в тень боярышника, похвалил Андрюшу.

— Правильный ритм взял. Твоя сноровка сообразительная. Давай жми до реки и назад к Кызыл-Тау. — Вдруг засмеялся ни с того ни с сего, однако тут же выяснилось, что с  с е г о: предварил отношение к своей шутке: — Начальник похвалил — развивай энтузиазм.

Вспоминая о детстве, мать часто рассказывала о покосах. Жили в шалашах, косили по холодку, днем копнили и стоговали. К ночи везли сено в деревню. Вдоль проселка в овсах булькали перепела. Она любила ездить на самом верху воза, около звезд. Похвала луговому разнотравью была ее слабостью. Это был повод для подскуливания в семье над ней. Рьяней других подсмеивался над матерью Никандр Иванович: «Стеша, разнотравье-то распиши».

Кто из косцов пытается различать, какую траву подсекает? Важно, чтоб она стояла стеной. Невольно взгляд косаря, конечно, выделяет желанные молочные травы или пустые, но почти всегда они существуют для него сплошняком, как рябь на озере.

Дорвавшись до «литовки», Андрюша воспринимал траву массивом. Когда дважды кряду, возвращая косу на замах, потянул вместе с нею и часть травы, то наклонился, чтобы выяснить причину. Да это заячий горошек! Так ухватисто и тщательно перевил клевер, щетинник, метлицу, погремок, осоку, что лезвие, при всей его остроте, не выпутаешь из травы, если не поднимешь косу вверх пяткой.

Потом, наблюдая за пчелой, он разглядел, что на поляне много вейника, тимофеевки, зубровки, золотарника и погремка. Погремку он обрадовался: срывал соцветия и высасывал из них нектар с удовольствием.

27

Ильгиз и Андрюша конопатили плоскодонку растеребленной пеньковой веревкой. В песчаной ямке горели еловые поленья. Над ними висело ведро с комками вара. Вар подтаивал, оседал. Меж комками выдувало лаково-черные пенистые струйки. Едва смола полностью растопилась и пожижела, она стала выпыхивать из круглых дыр, образующихся на поверхности, изжелта-коричневый газок. Андрюша только собрался помешать смолу, как Ильгиз остановил его, резко вскинув ладонь:

— Айн момент.

Он ушел в плетеный сарай, где оскорбленно фыркал и бил копытами в деревянные ясли жеребец Сарбай: раздражал запах смоляного угара, не нравилось, что Баттал выманил его ласковым зовом из рощи вязов, оседлал, зачем-то пошел в дом и словно сгинул. Ильгиз принес из сарая завернутый в вощеную бумагу солидол.

— Заливка некрепкая получится без солидола. С этим штуком зубами не соскребешь.

Ильгиз делался важным, когда сообщал то, чего Андрюша не знал. Плоскодонку они готовили для перевозки сена. Сарбай никогда не ходил в оглоблях. Привести лошадь из лесничества было Батталу недосуг. Подолгу отсутствует, будто бы находится в объезде. Дескать, много баловства на участке: мужики так и метят рубить сосну на дома, туристы — устроить пожар, городские — скосить чужую делянку. На самом же деле он уезжал на свидание с учительницей Гульфизой.

Сегодня Марьям просила Баттала не ездить в объезд хотя бы до полудня, покамест вместе с мальчишками плоскодонку не просмолит и не спустит ее на воду. Марьям знала, куда он ездит, но сказать об этом стеснялась, и теперь Баттал шумел на жену в прихожей, упрекая в несознательности, а она молчала и резала ромбы из тонко раскатанного теста и опускала их в казан, где играл жировыми линзочками бараний навар.

По аульному простодушию Марьям надеялась, что он соблазнится бишбармаком и бутылкой водки, за которой вчера вечером сходила в мельничный поселок. Бутылка зеленела своим толстобоким стеклом, погруженная в ведро из белой жести.

Баттал пробежал в сарай, когда Андрюша лил смолу на обшмыганное об камни днище, а Ильгиз размазывал ее по трещиноватой доске.

Через минуту Баттал уже выехал со двора.

Утро было воскресное. По улице пылили, скрываясь за горой, грузовики, автобусы, легковые автомобили. Провозили массовщиков, туристов, рыболовов, музыкантов, бочки с пивом, ящики с колбасой, батонами, сластями, со спиртными напитками.

Завывание машин отрывало Андрюшины глаза от днища плоскодонки. Он глядел через плетень, ища среди проезжих знакомые лица. Когда шум какого-нибудь мотора, приближаясь к дому Ташбулатовых, начинал замирать, Андрюша оробело ждал: не отец ли? Отец мог догадаться, куда он сбежал.

Но машины всего лишь притормаживали перед свертком к броду, и опять Андрюша либо шпаклевал щели пенькой, либо лил смолу, тревожась, как бы не принесло отца, и совсем не надеясь, что его навестит кто-то из своих: мать не переносит дорожной тряски, Иван работает, Люське лишь бы  н е с т и  на него, с Наткой — разрыв.

За шпаклевкой и заливкой дощаника он мало-помалу забыл обо всем. Он молчал — работа всегда его увлекала. Ильгиз работал шумно; любовно оценивая сделанное, он стучал пятками в борта, насвистывал, выпяливал язык.

— Андрюша, слыхал про воздушный десант без парашютов?

— Без парашютов?

— У нас в школе военком выступал. В пустыне высаживают десант. Метров с пяти прыгают, с вертолетов. Используют силу инерции. Даже танки сбрасывают на лету. Танк, конечно, заводит мотор. Люк открывают, он летит вниз, приземляется по кривой. И без остановки мчится.

— Ловко придумали.

— Я тренируюсь.

— Неужели с вертолета?

— С дома. Хочешь спрыгну?

— Приведем в порядок лодку, тогда спрыгнешь.

Ильгиз был порывист: что ему загорелось сделать, то откладывать не будет. Он подбежал к лестнице. Не держась за боковины, всходил по березовым поперечинам. Они были ребристы. Андрюша боялся, что Ильгиз упадет.

Конец лестницы заскользил по краю крыши. Ильгиз поймался за боковину, оттолкнулся, прыгнул. На земле вы́резалась тень лестницы и вмиг исчезла, прихлопнутая самой лестницей.

Андрюша подбежал к Ильгизу. Ильгиз был бледен, на колене, облепленном песчинками, взбухали капли крови. По Андрюшиной спине пробежал озноб, и вдруг все стало красным: Ильгиз, двор, лодка, сараи, навес, под которым лежали долбленые полные воды колоды и мерцающие камни соли.

28

Из-за красного дома мелькнула красная фигурка: Андрюша невольно пошатнулся ей навстречу. Натка!

Красное исчезло. Натка, смущенная, опустила на гранитную плиту корзинку.

— Откуда взялась?

— Из города.

— Догадалась, что я здесь?

— Я к Ильгизу. Думала, ты в саду.

— Ври.

— Почему думаешь: ко мне не может приехать?

— Просто усомнился.

— А ты не сомневайся. Именно к Ильгизу. В гости. Зимой он к нам заходил. Ответный визит. Не сомневайся.

— «Не сомневайся»? Я еще не офонарел от глупости.

К тому, что из коленки Ильгиза текла кровь, Натка отнеслась решительно: принялась промывать ссадину колодезной водой. Андрюшу послала к Марьям за бинтом. Вместо бинта он принес марлю и щепотку золы. Натка повозмущалась: дескать, нестерильно, однако посыпала ссадину золой.

По-прежнему было любопытно Андрюше, догадалась ли Натка, уезжая из дому, что он здесь, или встреча их совсем случайная? Эх, если б знала… Но кто ей мог сказать о его исчезновении? Иван? Он умеет молчать. Мама? Она вообще молчальница. Редкий раз  п р и о т к р о е т с я. Правда, она относилась к Натке иначе, чем к другим девчонкам. Отец? Да нет.

Натка связывала концы суровой нитки, которой поверх марли опутала Ильгизово колено. Ее волосы распались, между ними была видна шея, чуть пониже лучились на платье выпуклые лакированные пуговицы.

Ильгиз подул на волосы. Сначала вкрадчиво, робко, потом вдруг озорно хлебнул воздух и дунул так резко, что меж ее дымно-голубыми, отливающими пеплом волосами засветилась белая-белая кожа. Натка ударила Ильгиза в плечо.