Иду над океаном

Они были одного роста, и полковник к тому же остановился так близко от Чаркесса, что видел даже темные зернышки вокруг сузившихся его зрачков. Короткие рыжеватые ресницы подрагивали.

— Ну что, Чаркесс, достали бы? — тихо оттого, что спазма стиснула ему горло, спросил Поплавский. — Достали бы, если бы она не отвернула?

Чаркесс помедлил, глядя рыжими глазами мимо Поплавского, точно припомнил в это мгновение, как летел, и ответил:

— Достали бы, товарищ полковник. На динамическом потолке, но достали бы. Я его хорошо видел в прицел.

Было тихо. Было каменно-тихо в этом доме. И в душе Поплавского стояла такая же тишина. Потом он медленно перевел взгляд на Нортова, но майор стоял значительно дальше, почти возле стены, и он снова поглядел на Чаркесса.

Поплавский спустился по ступенькам крыльца на землю и закурил.

Капитан Курашев, доставленный в окружной госпиталь специальным самолетом, спал. Он спал вторые сутки. И его не будили. Он спал в прохладной палате на чистых ломких простынях. И было заметно, как растет сивая жесткая щетина на его щеках и под подбородком на кадыкастом горле, потому что он спал навзничь, глубоко вдавив затылок в жиденькую госпитальную подушку.

Когда Мария Сергеевна узнала о Курашеве, а она узнала почти тотчас, кто-то сказал об этом в ординаторской, еще не было ей известно, что этот летчик оттуда, куда улетел ее муж. Узнав об этом, она сразу поняла, какое острое отношение это имеет к ней. Не договорив фразы, она молча двинулась к двери, спокойно дошла до лестницы и вдруг ринулась сломя голову вниз, снимая на ходу халат и роняя его. Половину дороги до военного госпиталя она мчалась, забыв, что у нее на голове еще осталась врачебная шапочка, и сняла ее уже в проходной.

В кабинете главного врача госпиталя она застала женщину в кожаной с чужого плеча куртке. Женщине много не надо, чтобы понять другую женщину. Та, что была в кабинете и смотрела прямо перед собой светлыми твердыми глазами, была нездешняя. Ни следа краски на бледном утомленном лице, морщинки у рта, и только соломенные волосы были ухожены, отливали металлом, но и те были схвачены наспех. Точно женщину эту оторвали от каких-то очень будничных дел.

Скворцов — главный хирург госпиталя — стоял спиной к окну и курил.

— Вот, Мария Сергеевна, — сказал он. — Супруга Курашева, знакомьтесь.

Мария Сергеевна протянула руку и назвала себя. Ее имя ничего не сказало Курашевой, она посмотрела на Марию Сергеевну, не видя ее, рука ее была холодной и жесткой. Потом она встала — высокая, сильная. Она едва разомкнула сухие узкие губы, но ничего не сказала. За нее сказал Скворцов, у него был смешной голос — маленький, кругленький, какой-то компактный басок, игрушечное «р-р-р» перекатывалось в самом горле.

— Она вместе с мужем прилетела, на том же самолете. Вчера.

— Ну как? Что — там? — затаив дыхание, осторожно спросила Мария Сергеевна, пристально глядя прямо в глаза Курашевой. И добавила: — Сейчас мой муж там. У вас. Он тоже летчик.

— Не знаю, — отрывисто отозвалась Курашева. — Летают. Они все время летают. Днем и ночью… Мой улетел ночью, а нашли его нескоро, в океане.

— Я не имею права советовать вам, — сказал негромко Скворцов. — Но, голубушка, летите домой. У вас же дети. А он будет спать. Он же здоров. Честное слово. Он же здоров и еще будет летать.

Курашева чуть усмехнулась:

— Будет… Я знаю.

— Я же слушал его — никаких переохлаждений, только шок, нервный шок. Это пройдет. Но ему будет трудно увидеть вас и узнать, что вы здесь, за тысячу километров от дома.

Курашева помедлила, перебирая косыночку длинными пальцами, и потом сказала:

— Хорошо, я полечу домой…

Все трое сейчас были отделены друг от друга тем, что думали, тем, что переживали. И разговор этот не помогал им, а, наоборот, затруднял взаимопонимание.

То, что испытывала сейчас жена Курашева Стеша, нельзя было назвать ни горем, ни тревогой. Горем это не могло быть, потому что он был жив и вне опасности. Это не могло быть тревогой, потому что она уже видела мужа, знала, что все пройдет — пусть не сейчас, но пройдет. И она, как никто, знала своего Курашева и знала, что его теперешнее состояние — не шок. Она и представить себе не могла, что ее Курашев дрогнет в минуту опасности, что он может испугаться, что сердце его будет рваться из груди в одном слепом желании жить. Она-то знала, что он не сдал, не сник, он просто устал, устал смертельно. А они все тут меряли Курашева привычными мерками. А рассудили они правильно: ей, безусловно, нечего здесь делать, надо домой — там дети. Поплавский сейчас оттого, что она здесь, хромает еще больше. Тут она вспомнила, что мотоцикл брошен ею прямо у взлетной полосы.

— Сергей Сергеич, дайте мне машину. На десять минут, — вдруг попросила Мария Сергеевна. И тут же обратилась к Курашевой, и в голосе ее зазвучало мягкое, женское: — Прошу вас, поедемте к нам. Вы отдохнете. А потом я провожу вас. Ваш самолет идет в четыре часа.

Курашева не ответила сначала, глядя светлыми, почти обесцвеченными глазами в большеглазое, взволнованное и очень искреннее лицо Марии Сергеевны.

— Хорошо, — одними губами проговорила она. — Только мне не нужен этот самолет. Сегодня в шесть часов пойдет транспортник. С большого аэродрома. Меня возьмут.

Никто не обещал ее взять. Она просто знала, что такая машина сегодня идет. И за шесть лет жизни на Севере, жизни среди пилотов и механиков, стрелков и радистов, она привыкла обходиться своими силами. Курашева уже догадалась, что Волкова — жена заместителя командующего. Но даже у нее ей не хотелось ничего просить. Приедет на аэродром за час до отлета, найдет экипаж, и они ее возьмут. Ребята возьмут.

Скворцов вызвал машину.

Марии Сергеевне хотелось смотреть и смотреть на эту женщину, но это было неудобно, и ни за что на свете она не отпустила бы ее сейчас. И дело было вовсе не в Волкове. Теперь уже не в Волкове.

— Пойдемте, пойдемте, — почти умоляюще говорила она, беря Курашеву за руку.

Они вышли, но возле двенадцатой палаты Курашева остановилась. Скворцов провожал их, и он открыл дверь. На ближней к выходу кровати у стены лежал громадный, заросший густой щетиной человек. Он лежал так, точно придавлен был неимоверной тяжестью, даже пот выступил у него на висках.

Курашева постояла несколько мгновений над мужем и пошла не оглядываясь. А Мария Сергеевна почему-то оглянулась и посмотрела на Курашева еще раз и подумала, что никогда не забудет его лица.

Вдруг и Курашева, и ее муж сделались ей такими родными, необходимыми людьми, что странно было, как это она могла прожить столько лет после войны и не знать этих людей, не встретить их ни разу, не заметить в толпе, не заговорить, словно их не было вовсе.

Когда-то, в штурмовой дивизии, она знала и запоминала всех: и сержантов, и майоров, и командиров, которые за последний год войны сменялись по нескольку раз. Последнего она сопровождала во фронтовой дом отдыха. А потом уже не знала никого.

Мария Сергеевна и в машине не выпускала из руки холодных жестких пальцев Курашевой. Когда подъехали к воротам, Мария Сергеевна ждала, что Курашева спросит: «Вы что — здесь живете?» Но Курашева ничего не спросила — то ли думала все еще о своем, то ли давно догадалась, к кому она едет.

Мария Сергеевна провела Курашеву наверх, а сама побежала вниз, на кухню. Ей почти незнакомо было это хозяйство, она не знала, где что лежит, где соль, где масло и есть ли что-нибудь такое, из чего можно было приготовить еду. Вошла Поля, встала у порога, сложив руки под грудью, грустно смотрела, как Мария Сергеевна суетится, суется в шкафчики и банки. Потом сказала:

— Господи, да кто же это пожаловал? Родня, никак?

— Нет-нет, Поля, ради бога.

— Я бы подала. Наверх, что ли? — спросила Поля.

Мария Сергеевна растерянно поставила банку с яйцами на стол.

Некоторое время понадобилось Марии Сергеевне, чтобы прийти в себя. И поднялась наверх она уже вполне собранная и грустная, с какою-то тишиной внутри. Курашева стояла перед книжным стеллажом, держа руки в карманах.