Иду над океаном
Иду над океаном читать книгу онлайн
Роман посвящен проблемам современности. Многочисленные герои П. Халова — военные летчики, врачи, партийные работники, художники — объединены одним стремлением: раскрыть, наиболее полно проявить все свои творческие возможности, все свои силы, чтобы отдать их служению Родине.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Катька, — позвал отец.
Мать, не выпуская из рук гребня, обернулась.
— Сделай еще так… — сказал отец и, вынув одну руку из-за головы, сделал ею неопределенное движение.
— Да ну тебя, — отмахнулась мать. — Че выдумал-то еще!
— Сделай…
Она вдруг медленно положила гребень на комод, подняла руку к волосам, приподняла их, обнажив уши. Волосы лились сквозь ее пальцы на плечи и по локтям, а сама она выпрямилась и как-то привстала на цыпочках — словно потянулась.
Отец смотрел внимательно и долго, потом отвел глаза, прикрыл их и сказал:
— Хорошо, Катька. Красивая же ты…
— Че там — красивая! — ответила мать. — В тайге живу.
— Ну и дура, — сказал отец. — В тайге-то да впотьмах знаешь какие цветы бывают!
Он не договаривал окончаний слов. И это в нем не от выговора, это было у него оттого, что говорить не любил и сокращал слова, точно стеснялся их силы.
Отец встретил его словами:
— А-а, Степан. Встал… Отец в избу, а ты дрыхнешь…
Все это Алексей Иванович читал с нарастающим интересом и даже волнением. Потом он поднялся и в волнении пошел на кухню пить. И когда он пил воду, он казался сам себе старшим Штоковым, свободолюбивым, вольным, сильным и медлительным.
Штоков-художник тогда и начинался. И тащило его по жизни не что иное, как образы двух людей — отца и матери, затем были другие. Но начало положили они — отец и мать. Первые понятые им на земле люди. Он жил без них трудно: работал на лесоповале и за пятнадцать километров ездил по узкоколейке, когда она действовала, и шел пешком, когда она не действовала, в райцентр в рисовальную школу. Когда рисовал, пытался заглянуть куда-то туда, где сам когда-то видел отца и мать, в самое главное.
«А глаза, нос, губы, одежда — это есть лишь средство для нас выразить это главное, — писал Штоков, — или скрыть его».
Потом было училище. И снова заработки — теперь уже в гортопе, уголь грузил. Три года. А на экзаменационном полотне написано: «Зело способен, но излишне самобытен», — рукой известного в те годы живописца, создававшего запоминающиеся вещи. Лет десять не мог понять Штоков такую формулировку. И тогда не понял, взял да и махнул в Питер на «свои», что заработал «на угольке».
Наверно, Штоков устал писать к этому моменту — все же не писатель. Но он тонко подбирался к сути, извлеченной им из собственного опыта за семьдесят почти лет. Ведь не ради же того, чтобы порадовать Алексея Ивановича своим писательским даром, выстукивал все это Штоков толстыми и негнущимися уже пальцами на маленькой портативной машинке с западающей буквой «о».
…Всегда я писал в большей степени отношения, которые возникали у меня с человеком, сидящим напротив меня, писал его и наши с ним отношения к миру, к тому, что нас окружает, к тому, что тогда меня волновало. Поэтому я и Владимира Ильича писал. И портрет этот никто не видел. Стоит он у меня в мастерской еще не оконченный. Провел я над ним многие ночные и дневные часы. Порою и не писал вовсе, а сидел и смотрел на него. Сидел и думал. Портрет сей не для выставки готовился, а для себя, и Софья покажет его по предъявлении настоящей рукописи только лишь для ознакомления.
А когда я «Китобоев» писал, то сам вроде был на могучем китобойце с мощной машиной в чреве. И это сам я почуял, что не могу более находиться на своем морском китобойном месте, учрежденном мне службой — без него, самого главного на этом корабле человека, который сейчас в эту минуту где-то на носу его, корабля этого. Я его тысячу лет знаю и словно всю эту тысячу лет терпеливо ждал, когда встретимся, и вот больше не могу терпеть и видеть его должен, хотя бы мгновенье. Увижу, а дальше опять можно плавать и работать…
«О чем это он? — недоуменно подумал Алексей Иванович, трудно припоминая полотно «Китобои». — Там всего-то два персонажа…»
…Я их двоих поставил друг против друга, — писал Штоков, — ибо и тот — второй — испытал в ту же минуту такое же: бросил свое дело, попер наверх, на палубу — ко мне. Мы встретились, закурили и разошлись. Так я понял это. И иначе написать не мог.
И когда колотился я над «Сорок вторым», то это я сам лил те башни для танков и сам был убежден, что там, на войне, моей башни и не хватает. Как же я мог написать иначе? Я так и воспринимал то время. И именно в таком отношении ко времени, к делу своему видел я и вижу величие народа своего русского, к которому имею честь принадлежать.
Так писал Штоков. Эту последнюю работу его Алексей Иванович хорошо помнил и поэтому очень ясно понимал, о чем пишет Штоков. И его как-то по-особому тронула мудрая правда художника. «А почему я имею право думать о том времени по-своему, а он не может? И так как моя точка зрения имеет право на жизнь, так и он вправе изложить свое отношение…» — подумал Алексей Иванович, пальцем прижимая это место в рукописи и отрывая от нее взгляд. Но он думал не очень уверенно, и где-то за его мыслями маячил весомый, практический довод, что в данном случае существует уже коллективное мнение людей компетентных и признанных, и мнение это сформулировано и оформлено, и что он сам еще несколько дней назад определенно разделял это мнение.
Алексей Иванович отложил рукопись. Он неожиданно для себя стал думать о войне. Он снова вспомнил, как выходил из окружения, как в лютой ненависти горело все у него внутри, как продирался он через болота и леса, заросший, голодный, покрытый коростой грязи и крови. Если бы кто-нибудь за час до начала войны сказал ему, что через несколько дней он станет таким, он посчитал бы его если не сумасшедшим, то провокатором. Тогда ему не было видно всего. И если он, уже вырвавшись почти с того света и снова превратясь в подтянутого, распорядительного, только посуровевшего политрука, встречал колонну беженцев, видел сгоревшие от бомбежек эшелоны, — он думал, что это только здесь, а в другом месте все совершенно иначе, и вообще — везде на войне иначе. Но теперь-то он точно знал, как все это было, каких жертв стоила победа и как велик был подвиг народа. Он совершенно неожиданно для себя подумал, что если изображать дело иначе, — это как раз и будет умалением роли партии, воспитавшей народ таким.
От этих мыслей Алексей Иванович разволновался окончательно. Он ушел снова на кухню и курил там, держась руками за подтяжки и глядя в окно на ночной, громадный даже в темноте город. Он помнил этот город прежним. Помнил его булыжные мостовые, помнил дощатую, но с гипсовыми вензелями трибунку посередине грязной площади, помнил длинные ряды одноэтажных, крепких, рубленных из лиственницы домов, которые уже к тому времени простояли три-четыре десятка лет, не покосившись и не обветшав, а только чуть вдавшись в землю под собственной тяжестью. Помнил пакгаузы из гофрированного цинка на набережной с ясно видимой издали надписью во всю стену «Чуринъ и К°». А сейчас он смотрел в темное окно и знал, что сразу же за сквериком под его окнами начинается залитая асфальтом площадь с фонтаном посередине, с окаймляющими ее высоченными современными зданиями.
Алексей Иванович понимал, что никто не поможет ему разобраться во всем том, что творилось сейчас у него в душе. И только он сам обязан это сделать. Он докурил папиросу, погасил ее о батарею, чего никогда прежде не делал, и вернулся к столу.
Вот что писал Штоков далее, обращаясь уже непосредственно к Алексею Ивановичу, называя его по имени.
…Я, — писал Штоков, — осуществил те замыслы, которые во мне вызрели. Я увидел всех, кого хотел увидеть, я любил и ненавидел то, что я любил и ненавидел бы все равно, начни, если бы это было возможно, жизнь сначала. Я не отступлюсь ни от одной минуты своей жизни и не хочу жить еще раз. Жизнь тем и прекрасна, что она неповторима, и тем, что она одна. Ее нельзя начинать всякий раз после неудачи, словно первоклассник — с новой страницы, вырвав ту, которую испачкал. Не знаю, почему именно, но с вами мне хотелось всегда поговорить. И вот что я хочу вам сказать напоследок. Ибо я знаю — век мой недолог, не дальше порога. (Есть, знаете ли, у нас, у стариков, этакая болезненная чувствительность, ощущаем мы это дыхание пустоты, из которой уже нет возврата.) Я хотел вам сказать: судите меня за суть мою, за мою мысль, за цель, которую я ставлю себе. Судите не меня вообще, а каждое полотно в отдельности, потом уж обобщать можно, а не обобщив заранее, идти с готовой меркой к каждому полотну…
