Тропы Алтая

— Это как?

— Бездетная. Немолодая, а бездетная. С мужиком, а для чего, объяснить не знает как. Мужиков-то у нас в избе редкую неделю нет, и два и три раза на неделе ночуют летом. Пойдут по снегу белковать — полна изба их будет.

Принесла картошку в огромной чашке, сметану, самовар поставила прямо на землю, рядом с дощатым столиком под лиственницей и сказала:

— Ну вот садись. Трава, примочка помогла ли? Не саднит ли ногу?

— Помогла…

Сели за стол, и хозяйка, не спуская с Риты внимательно-жадных глаз, говорила:

— Мы до прошлого году с первыми санями в деревню переезжали. Так я, бывало, девка, зиму-то слушала людей, а лето все загадывала: у кого как случится, как обернется? Нынешний год — в лесу безвыездно. Истосковалась. Мужики, они как? Они про газетку, про спутник, про белку, с ими каждое дело у тебя в курсе. А об жизни? Об жизни — ни слова!

— Ни слова?

— Одного не дождешься! Хотя бы мой… Приедет из деревни: «Как там люди-то живут?» — «Чего-то им сделается, твоим людям, — живут!» Месяц проходит. Он: «Сватья тебе кланялась. Приветы пересылала.

Сына в армию справляет!» Ладно так-то. А то меня же спрашивает: «То ли Верка Беклишева сошлась обратно со своим, то ли уехала от его в Бийск?» — «Уехала?! Не то она расходилась?!» — «А не то я тебе не говорил — старуха-то, Веркина мать, их еще к празднику развела, по отдельности май справляли!» Так они и живут, мужчины, жизнь вроде их не касается, одни дела. О своей жизни тоже слова путного у мужика нет: «ничего» да «помаленьку» — это он о себе знает. Как живет, у жены спрашивай! Понятно ли, большеглазая? — Улыбнулась. — Нет, не было еще на тебя бабьего века!

Молоко, горячая картошка, крупная каменная соль с полынной горчинкой… И в словах женщины как будто тот же привкус. Она называла Риту «девкой», и Рита отчего-то смущалась всякий раз. Не обижалась, а только смущалась. Слушала и слушала, а женщина рассказывала. Два мужа было у нее… Первый вернулся с войны офицером, не один — привез с собой фронтовую жену. Второй вдовцом был, и, слава богу, — никого не пришлось ей разводить, и сама не осталась одинокой при живом муже. Теперь дети у них — его, ее и общие, но дети в лесу не живут, учатся в школах, в техникумах, работают. Обзавелись уже своими семьями, самый младший в училище, в городе Бийске, и начал ухаживать за девушкой.

Жалела очень женщина, почему у нее не народился еще один. Чтобы был теперь при ней. Муж по лесному и охотничьему делу, неделями дома не бывает. Жаль, нет у нее маленького.

Муж — человек хороший, справедливый, и на первого она тоже не жалуется. Жалуется на себя: почему нет маленького? Маленького нет, и людей кругом нет, и нет забот… А ей трудно без забот. Чтобы было легче, день-деньской думает о старших детях. О знакомых.

Рита вспомнила мать, вспомнила тетю — им тоже обязательно нужны были чьи-то «драмы», нужно было знать, кто с кем и как живет. И для них «знакомые» были чуть ли не то же самое, что весь белый свет.

Они о знакомых без конца друг с другом говорили, и когда Рита стала уже студенткой горного института и ей всегда или почти всегда позволялось присутствовать и даже принимать участие в таких беседах, она всякий раз переживала какое-то опьянение от слов, которые там произносились.

Такими были там слова, что они мурлыкать начинали вместе с серым котом, развалившимся на пуфе.

Удивительно похожи были слова и фразы женщин, собиравшихся в материной комнате, на все то, что слышала Рита сейчас, сидя за дощатым столом в тени лиственницы. Почти те же самые были слова, но только здесь они звучали робко — не в силах были выразить желание забот и всю ту ласку, которая в глазах женщины светилась. Маленького нужно было ей, пожилой. Лицо у нее было в морщинах. От забот или потому, что ей забот не хватало, она томилась по ним?

Сколько раз Рита слушала женщин в материной комнате и в гостиной тети, когда там отсутствовал тетин муж-логик, но никогда она не почувствовала, будто действительно входит в тот необъяснимо желанный мир женщин, в который она стремилась с самого детства. Оно, это чувство, пришло впервые к ней сейчас, вот здесь.

И, должно быть, это не случайно — всякий раз, когда она возвращалась, бывало, от тети в студенческое общежитие, дорогой возникала у нее одна и та же глупая мысль: а не лучше ли было ей родиться мужчиной?

Родиться мужчиной, но только после того, как она уже побывала в гостиной у тети, послушала, что там говорят, когда дядя-логик отсутствует! Вот тогда она, только уже не она, а он — мужчина Рита — стал бы женщин покорять, потрясать их!

Теперь же ей вдруг захотелось надеть на себя темно-зеленую ситцевую кофту хозяйки, рукава на кофте засучить повыше и пуговицы расстегнуть все до одной, покуда нет никого из мужчин, подол также подоткнуть, обуться в сапоги на босу ногу. Косынкой повязаться. Даже такой же полной ей захотелось быть и такой же сильной.

И еще она подумала: «То, отчего я проснулась сегодня утром, знает эта женщина! — Посидела некоторое время молча. — Нужно, чтобы женщина заговорила обо мне. Тогда я обо всем догадаюсь!»

Если Рита хотела, чтобы говорили о ней, это ей всегда удавалось. Она сказала задумчиво:

— Вот и мне тоже надо бабий век прожить. — Сама себе удивилась: «Какие слова способна произносить!»

Но еще больше удивилась, когда женщина ответила ей:

— Проживешь! Мужик у тебя сурьезный!

— Какой мужик?!

— А вот такой — сурьезный. Строгий очень.

Когда Рита поняла, что женщина об Андрюше говорит, о ней и об Андрюше, она долго ничего не могла сказать в ответ, сидела неподвижно и таращила глаза. Потом ей смешно стало, но, прежде чем свою собеседницу разубеждать, она спросила:

— Так, значит, строгий? А почему же это хорошо?

— А то плохо?

— Конечно же, плохо.

— Много ли понимаешь?! Строгий — он сам вольничать не станет и тебе воли не даст.

Снова Рита засмеялась:

— Так почему же это хорошо?

Женщина ответила не сразу:

— Тебе, девка, дать волю — ты сама себе рада не будешь. Точно, не будешь! Не говоря об других. Тебе строгого и нужно. Верно говорят: кто для кого родится, тот в того и влюбится.

— Выдумываете? Правда, нарочно выдумываете?

— Кого выдумывать? Тебя? А зачем? Ты и без выдумки вся как есть на виду. Вот она — ты! — показала н.1 Риту пальцем.

— Почем вы знаете? Вовсе вы меня не за ту принимаете. Ошибаетесь во мне. Честное слово! Совсем я не вся здесь. Совсем не вся.

— Ну, где ж тебе признаться. Молодая, норовистая. Глазищи-то! В кино такие показывают. Чистотелая. Одно слово — прелесть! Вот время и не вышло об себе отмечтаться.

— А выйдет?

— Само собой…

— Когда же? Скоро?

— Тебе видней.

— А по-моему, не выйдет. Никогда.

— Выйдет, девка. Ребятишек народишь, мечты на них обернутся… Это пока ты замужняя девка, не более того. Вот по-девичьи и не разучилась об себе думать. А мужик у тебя строгий, рукодельный мужик. Он тебе не позволит долгое время в замужних девках бегать. Такие семью уважают. Чтобы все было прочно-крепко. Мой тоже строгий, без баловства. Моего ты и не поглядела, пришел ночью, а чуть свет — обратно в лес…

И тогда Рита вспомнила, как в кухне хлопнула дверь, раздались тяжелые шаги мужчины. Сильный, несдержанный голос тут же спросил:

— Ты что, в гостях или дома у себя?

Женщина ответила что-то.

— Кто такие? Откуда?

Снова шепот…

— Не ждала — горницу заняла ими?

Слов женщины совсем не слышно стало, но волнение ее, ее нежность слышались без слов. Мужчина вздохнул громко и негромко сказал:

— Как раз молодым-то здесь постелила бы, а себе в горнице!

Вот что было ночью! Вот каким был потом у Риты сон: будто она все время слушала этот разговор, но только слушала не слова мужчины и даже не шепот женщины, а то волнение, которое было в этом шепоте.

Хозяйка сидела по-прежнему напротив за столиком, с тем же добрым участием пристально вглядывалась в лицо Риты, все та же грусть была в ее глазах, и та же строгость к самой себе.