Повесть о последней, ненайденной земле

Однако смотрел дядя Саша без злости, даже весело.

— В общем, чтобы без хлопот, сбегаем мы на Холодный, а через час развернемся — и к дому. Ну и тебя заберем. Хватит уже матери нервы трепать… Что скажешь, Василий?

— Пожалуй, верно. Я думал Гаврилыча с катером подождать, но так быстрее будет. Да и не чужие вы вроде… — Он кинул быстрый взгляд на Володю, но тот, отвернувшись, смотрел на море. — Как, капитан?

Володя, так же не поворачиваясь, кивнул. Он все помнил: дорогу с метеостанции, разговор на берегу, но… ничего не мог поделать с собой. Все слова, все мысли словно вывернулись на черную изнанку, как только он увидел дядю Сашу. И знал: скажи он, что не хочет ехать, что ему противен этот человек, опять Василий Геннадиевич спросит: почему? И опять он не сможет ответить. Разве что про острогу… Но поверит ли ему Василий Геннадиевич? Похоже, что с дядей Сашей-то они друзья… А сам Володя верил, как никогда: перед ним Рыбий князь! И через час он уедет с ним, так ничего и не узнав. Он так сжал камень, что острые колпачки мидий впились в ладони. Боль вернула его к действительности.

Дядя Саша спокойно уходил, размахивая длинными руками, и уже что-то рассказывал Василию Геннадиевичу.

— Рыбий князь опять поблизости шкодит. Мы сейчас с Улахана идем, видели там его следы. Помнишь, я тебе острогу его показывал? Там она же поработала… — долетели до Володи неожиданные, как удар грома, слова.

«Он же врет, как вы не видите!» — хотелось крикнуть Володе, но он сдержался. Не то. Рыбьего князя надо поймать. Самому поймать. Вот тогда поверят. И никто уже не подумает, что он взъелся на дядю Сашу из-за мамы. Мысль эта, вначале случайная, постепенно укрепилась, показалась дельной. Неясно только было, как это сделать.

Возле палатки горел костер, и оттуда неприятно пахло: это Геннадий Васильевич надумал жарить ершей на палочках вроде шашлыка. Володя поднялся с камней и побрел к палатке, отмахиваясь от дыма.

Все это в последний раз: костер, палатка, чай, пахнущий дымом, и даже горелые, вонючие ерши. И кончается все совсем не так, как хотелось. Ну что стоило этому Гаврилычу вернуться чуть раньше срока?

«Но ведь он вернется завтра утром… Всего одна ночь», — словно шепнул ему кто-то. А ночь можно провести где угодно — хоть в кустах. Ведь не убьют же за это? Только написать записку — и все.

Володя ожил. Незаметно юркнул в палатку, вырвал чистую страницу из той самой книжки про любовь. В кармане нашел огрызок карандаша. Написал сразу, не обдумывая: «Я не поеду с дядей Сашей, это мое дело почему. Буду ждать Гаврилыча на острове, а вы меня не ищите».

Оставив записку в палатке, он, опять никем не замеченный, исчез в кустах. Стланик сзади палатки стоял густо.

Володя нашел плоский теплый камень, лег на него ничком. Низкие лучи солнца добрались до самой земли, и перед Володей открылся маленький хлопотливый мирок, Темной ниткой тянулись куда-то муравьи, словно привязанные друг к другу. Уже зарумянились бочки на ягодах брусники. Некоторые наклеваны: кто-то уже пробовал их на вкус. И у сыроежки, что спряталась между корней стланика, надкушена ножка. Тихо, чуть слышно прошелестели сухие хвоинки… На корне сидела рыжая мышь. Так вот кто тут хозяйничал.

Наверное, для ее мира Володя был так велик, что она его просто не могла увидеть. Она долго мылась, потом еще раз куснула сыроежку. Несколько капель со шляпки гриба скатилось ей на спину. Мышь вздрогнула и мгновенно исчезла в норке.

— Вот глупая-то… — прошептал Володя. — Вылезай опять, чего боишься?

Но мышь не появлялась больше, да и солнце ушло — мирок возле корней стланика канул в темноту.

— Воло-о-дя! Воло-о-дя! — услышал он совсем близко.

«Что я тут сижу? Ведь найдут… Наверное, «Онега» вернулась уже».

Володе вдруг показалось, что мама рядом с ним, совсем близко. Смотрит укоризненно: «Что ты еще задумал? Ну когда это кончится, господи! Сил моих нет…» И он уже готов был откликнуться, вернуться, чтобы не слышать этих знакомых слов, не видеть маминых глаз. Но тут же услышал раскатистый голос дяди Саши: «Говорил я его матери: «Выдери, пока не поздно, а то зачитается да и выкинет номер…», вспомнил о его лжи, об отданной ему в рабство лодке отца… Нет, нет, Василий Геннадиевич неправ, он ничего не знает об этом человеке! И даже ради мамы нельзя поехать с ним. Нельзя…

Стиснув зубы — почему-то казалось, что тогда ноги ступают тише, — он стал пробираться вверх по склону, подальше от палатки. Сучок треснул под ногами, с шумом покатился вниз камешек, но застрял в стланике. Его не услышали.

Володя выбрался к знакомой речке. Теперь надо чуть выше, к скале Орлиного гнезда. Там ветер и не так много комаров.

Уже совсем стемнело, и Володя, не прячась, уселся на обломке скалы. С моря тянуло сырым соленым ветром. Ветер, как простыню, тянул за собой плотный туман, укрывая море. Всмотревшись, Володя увидел топовые огни и концы мачт, похожие на воткнутые в снег крестовины: это вернулась «Онега».

«Но ведь в такой туман она не уйдет до утра, а Гаврилыч не сможет прийти. И я зря прятался, все равно с дядей Сашей придется ехать. Может, уж пойти к палатке?»

Но тут Володя так ясно представил себе глаза Василия Геннадиевича, что идти расхотелось. Затея уже не казалась ему такой привлекательной, но делать нечего, надо довести ее до конца. Он выбрал местечко за ветром, где камни хранили дневное тепло, принес несколько лап стланика, уложил их поудобнее.

«А те, первые, наверное, ночевали здесь так же, ведь домов не было», — подумал Володя, и от этой мысли ему сразу стало легче. Пахучая ветка удобно легла под голову, протяжно, как далекая сирена маяка, кричала ночная птица. Крикнет — и замолчит, ждет ответа. Но ответа нет, и она снова тянет свое «кви-и-и…».

…Шумел водопад, а к нему шли люди. Много людей.

— Тише ты, матери твоей черт! — странным, свистящим голосом сказал один из них. — Свет давай, быстро!

Запахло бензином, мутно-слепящим в тумане пятном вспыхнул самодельный факел. Володя окончательно проснулся и сел. В двух шагах от него на берегу речки шла работа. В расплывчатом свете факела он видел, как огромные серебристые рыбины шлепались о гальку. Ловкие руки одним движением вспарывали рыбу, бережно, но быстро выбирали затянутую белесой пленкой икру. Потом небрежным пинком рыба сталкивалась в воду. Одна, вторая, третья… десятая.

Острога! Знакомая острога в руках! «Как здорово, что я не остался в палатке. Теперь только тихонько позвать людей и…»

Мелькнуло лицо человека. Глаза, точно вынырнувшие из-под бровей. И усы вовсе не кажутся чужими на словно бы похудевшем лице. Руки по локоть в рыбьей крови. Господи, да это же Гаврилыч! Добрый, ленивый, навсегда распростившийся с сейнером… А дядя Саша?

— Не смейте! Не смейте! Не смейте! — Володе казалось, что кричит не он, кто-то другой — чужим жалобным голосом.

Факел у реки нырнул вниз и погас — затоптали. Сразу стало так темно, что Володя не только людей — камней от кустов не мог отличить. И в этой темноте ему показалось, что ветки на земле затрещали от хищных, крадущихся шагов, что-то холодное, скользкое потянулось к нему.

— Мамочка! — Володя помчался, не разбирая дороги, не зная, куда бежит. Только подальше от реки, от этих страшных ночных людей…

Цепкий стланик схватил за плечи, корнями опутал ноги.

Володя упал, прислушался. Все тихо. Слышно, как зовет кого-то невидимая ночная птица. Плещется вода, поют комары. И ни шагов, ни голоса…

Он приподнялся, сел и сейчас же вскочил. Все равно надо бежать к Василию Геннадиевичу, они не уйдут!

Только где знакомая тропинка? И стланика такого непролазного здесь не бывало.

А это что? Ниже по речке снова разлилось мутное пятно света. Значит, они и не думают уходить. Зло завизжал гравий, что-то с плеском упало в воду. Там дерутся?

Прячась за каждым камнем, Володя пошел на свет.