Крепость Магнитная

— Знает кошка, чье мясо съела, молчит! — не унимался Гренч. — Натворил делов и теперь, видите, не желает признаваться, духу не хватает. Впрочем, нам и без того все известно. Его имя…

Собрание замерло.

— Его имя… Порфирий Дударев!

Сотни глаз устремились на Порфишку: одни с ненавистью и отвращением, другие с изумлением, как бы подбадривая, дескать, ничего страшного, тут какая-то ошибка. Может, даже клевета. Надо разобраться…

— Дударев, встать! — опять скомандовал Гренч.

Порфирий поднялся, держа в руках книгу. Не остался на месте, прошел вперед. Председатель собрания Музычук — периметрист с нагревательных колодцев — растерялся: дать или не дать ему слово? Наконец, уловив взгляд секретаря, услышал его подсказку, объявил, что вопрос о том, можно ли дать слово бывшему комсомольцу, он выносит на голосование.

— Постой, почему бывшему? — донеслось с задних мест.

— Потому что… как сами видите…

— Ничего мы не видим, — прозвучал тот же голос. — Мы Дударева пока не исключили, у него на руках комсомольский билет.

— Не исключили, так исключим!

— Товарищи, — поднялся электрослесарь Семенов. — Дело вовсе не в том — исключим или не исключим, но мы обязаны его выслушать. Этого требует Устав. Пускай выступит и расскажет собранию, как он, крестьянин-бедняк, попал в кулаки. Уж не по-щучьему ли велению? А что касаемо песка, вернее грязи, так что ж, был такой факт. Но за это хозяйство отвечаю я, и Дударев тут ни при чем. Кстати, мотор уже отремонтирован. Тут секретарь, по-моему, скатал горячку, не подумал, как следует… Этак мы можем наговорить черт знает что!

— Дать слово Дудареву, пусть все подробно…

— И без того ясно.

— Ничего не ясно, и ты, Глазырин, помолчи.

Одни кричали «дать», другие — «не дать». Дело дошло до голосования, и Дудареву, наконец, разрешили высказаться.

Он не стал подниматься на трибуну, остался внизу, заговорил, не спеша, сдержанно:

— Каждую весну мы с матерью и сестренкой оставались дома. Отец уходил на заработки, а куда — мы не знали. Знали одно: с его уходом все полевые и домашние работы доставались мне. Мать тогда уже тяжело болела. В тринадцать лет я пахал, сеял, делал все, чтобы обеспечить семью хлебом. К зиме отец возвращался, но денег не приносил. Начинались ссоры. Он кричал, ругался, а иногда избивал мать. И когда я пытался защитить ее, доставалось и мне… Мать вскоре умерла, сестренка ушла в няньки. Весной у нас околела лошадь и обрабатывать землю стало не на чем. Собрался я и ушел в совхоз.

Вернувшись домой, отец стал жить в хате-завалюхе один. А на что жить-то? На какие шиши? Зачастил он к зажиточному крестьянину Полихрону Мельнику на поденщину. Ходил за скотом, рубил дрова, вывозил навоз в поле, чистил нужник… Мельник чаще всего расплачивался с ним самогонкой. И вот тогда отца прозвали кулацким прихвостнем. А что его судили и выслали — в это я не верю. Не за что его судить!.. И еще скажу, всю эту клевету возвел на меня Семка Пузырь, который недавно приехал сюда. Из нашей деревни он. Все деньги у меня клянчил. Я отказал, нет у меня лишних денег. И тогда он пригрозил: еще, говорит, заплачешь!.. Поверили пройдохе… Ведь он, Семка, вор, казенные деньги растратил. Вот оно как было… А в конце скажу, я комсомолец и от учения Ленина не отступлю.

— Ты Ленина не трожь! — вскипел Глазырин.

Еще раньше невзлюбил он Порфишку, и теперь, пользуясь случаем, знай, подбрасывал сухие дрова в разгоревшийся костер. Не мог он примириться с тем, что Дударева взяли учеником на блюминг, а его, Глазырина, в подсобники… Вот он снова поднялся с места:

— Предлагаю исключить Дударева!..

— Как это — исключить? — встал Семенов. — За что?

— Товарищи, есть предложение, — объявил председатель собрания Музычук. — Будем голосовать!

— Не спеши, — запротестовал член бюро Степка Апросин. — Разобраться надо. Пускай товарищи выскажутся. Вон Дроздов слова просит. Да и Тананыкин…

Тананыкин тотчас вскочил с места, худой, стриженный, как многие, под нулевку. Лицо в веснушках. Заговорил баском, предлагая подойти к этому делу со всей серьезностью.

— Перегнуть палку легко, а как потом в глаза людям смотреть? Мы — ленинцы и должны в каждой мелочи отстаивать чистоту учения великого вождя. Демократия, человечность — эти понятия неотделимы от всей нашей жизни…

— Много ты понимаешь! — перебил Глазырин. — Исключить! Хватит с кулаком чичкаться!

— Дударев — один из первых ударников на Магнитострое! — вмешался Генка Шибай. — Это же он первые эшелоны на сорокаградусном морозе разгружал. Котлован под первую домну копал… А на стройке блюминга опять же — лучший стахановец… Сам товарищ Орджоникидзе Почетной грамотой его наградил. А взять учебу, нашу первую заповедь, Дударев и здесь — впереди! Еще недавно был неграмотным, а уже кончает рабфак. И я не удивлюсь, если он в ближайшие годы станет инженером!

— Как это — станет? — поднял голову Гренч.

— Что, не позволите учиться? — встал Тананыкин. — Нет, тут вы бессильны! Вы сделаете все, чтобы его не приняли в институт, но вы не сможете запретить ему брать книги в библиотеке. Вы просто не знаете, с кем имеете дело. Порфирий подберет литературу и откроет университет на дому. Он же каждый день прочитывает по книге, а то по две… Я прошу собрание подойти к судьбе Дударева объективно, по-ленински, а не так, как это некоторым хочется. Скороспешным решением можно испортить человеку всю жизнь. Надо разобраться…

— Чего тут разбираться! Враг есть враг, и якшаться с ним — преступление! — бросил Музычук.

— Прошу пояснить, в чем это выражается, конкретно? — не уступал Тананыкин.

— Смотрите, еще один защитник! Хватит бузу тереть, — не дал ему договорить Гренч. — Еще скажешь, кулак переродился, стал добрым. А кто облил керосином и сжег тракториста Петра Дьякова? Об этом даже в песне поется… А нашего монтажника Михаила Крутякова кто погубил? Кто, спрашиваю?! Да кто ж, как не это кулачье проклятое!

Слово опять взял Семенов:

— Мы предъявили Дудареву очень серьезное обвинение. Но кто может поручиться, что все это достоверно? Где доказательства? Все, что здесь наговорено, шито белыми нитками. При чем тут, спрашивается, тракторист Дьяков?

— Кулаков выгораживаешь?! — взвился Гренч.

— Ничуть. Хочу лишь уличить некоторых в том, что они бессовестно врут. Представьте, что получится, если мы не дадим боя таким людям, а тем более последуем за ними? Может быть оклеветан любой из нас. Разбирайся потом… Вот сейчас поднимется какой-нибудь чудак и скажет, что я, Игнат Семенов, потомок того самого атамана Семенова, который погубил на Дальнем Востоке тысячи невинных людей… И вы поверите? Так вот, предлагаю остудить горячие головы и прежде всего написать в Неклюдовку, а уж затем…

— Пока будем писать, да ждать… весь блюминг может полететь вверх тормашками! — подхватил Глазырин. — Враг не спит. Да и что тут гадать, если черным по белому написано: отец Порфирия Дударева — подкулачник.

— То был кулак, а теперь — подкулачник? Чему верить? — усомнился Шибай.

— Все одно — враг!

— Кто бы говорил, а тебе, Глазырин, лучше помолчать. Сам тоже хорош. Какой же ты комсомолец — учиться не хочешь. В кружок политграмоты послали — бросил. Вместо учебы — карты по ночам…

— Чем я занимаюсь после работы — не твое дело!

— Нет, брат, мое. Наше общее дело! Мы — комсомол и обязаны…

— Не ты ли собираешься меня воспитывать?

— Грош нам цена, если мы будем потворствовать лентяям и неучам! — не взглянув на Глазырина, продолжал Шибай. — Мы — комсомол — большая культурная сила! И если Глазырин сегодня не понимает, поймет завтра, потом. Но с ним надо работать, взять над ним шефство. В общем, я предлагаю вернуть его в кружок, а не захочет учиться — исключить из комсомола!

— Сам же говоришь, воспитывать надо!

— Правильно! Исключить легко, а вот… воспитать…

— Тихо! — забарабанил по столу Музычук. — Прошу придерживаться повестки дня. Мы разбираем Дударева, а не Глазырина. — И, потребовав тишины, предоставил слово начальнику блюминга. — Пожалуйста, Аркадий Глебович!