Человек в степи

— Желоб. Вода отсюда, от дамбы, аж на те вон бугры верхом пойдет. Желоб на высоких ногах будет, на бетонных. А мы опалубку готовим под бетон…

Он обтирает ладони, блестящие стальными опилками.

— С инструментом спешу — ребята вернутся утром. Видишь, ветер меняется, подморозит.

— Хоть бы чуть прихватило, — тоскует Федор. — Ехать — зарез надо.

— Должно прихватить, — обнадеживает плотник и возвращается к своему — Желоб этот пойдет в воздухе, на высоте. А за ним уж вода потечет своим ходом. Только у Богородских высоток на сколько-то километров пускают ее под землей. Роют коридор… этот… как его?

— Туннель. На два километра сто тридцать метров, — отрываясь от писем, подсказывает девушка.

— Во! — поворачивается к ней старик. — Вы, значит, по этому делу?

— Нет, ветеринаром. В совхозе.

Животновод тоже глядит на девушку.

— А чего на дамбу прибились? — пытает ее старик.

— Мне по отделениям нужно, а подводы у нас как раз не было. Я сказала — пойду вперед, на дамбе подожду.

Она заправляет под берет волосы, спадающие на детский чистый лоб, и, наверное испытывая неловкость, что ей, ветеринару, не шлют подводы, как можно равнодушнее говорит:

— Через час будет подвода. Там и сумка с медикаментами…

— Значит, недавно работаете?

— Давно. С лета.

— А письма ж от кого?

— От родителей, — не очень уверенно отвечает ветеринар и краснеет.

Плотник оборачивается к Федору, со стариковской беззастенчивостью, будто речь идет о ком-то другом, рассуждает о девушке:

— Замечай. Молоденькая, а персона. И не в том гвоздь, а что она об чем угодно докажет. А почему? Разве она особая? Нехай она не обижается, не особая, а просто отражает эпоху.

Девушка поднимает светлые, едва заметные брови, шофер тоже смотрит с удивлением.

— А очень просто, — расшифровывает плотник. — Атлантический да разатлантический пакты, с оонами крутят и крутят!.. Товарищ Малик им доказывает: белое! А они: нет. Он им опять, а они свое! Ведь как у человека хватает нервов? Хватает потому, что знает: «Вы хочь лбами бейтесь, а силы мира сильнее!» Вот она, ветеринарша, потому и при своем мнении, хоть молоденькая. У ней эпоха. Спроси ее про этот, как его… туннель — ответит. Определи теперь, какого ей жениха надо, чтоб соответствовал?

Девушка, вспыхивая, поправляет берет и, только теперь обнаружив забытую на берете клеенку, стягивает ее, трамбует в сумку вместе с письмами.

Плотник закончил точить пилу, пробует на ладонь остроту зубьев, потом, щелкнув по стальному полотну ногтем, выгибает пилу, и она неожиданно звучно поет, как флейта вибрируя на высокой ноте. Собака вылезает из-под нар, подходит и нюхает.

— Порежешься, чудило! — отворачивает старик зубья.

Собака улыбается, виляет всем задом. Потянувшись, ложится у нагретого поддувала.

— И ты на мороз показываешь? Ну, хватит, тикай! — прикрикивает старик и говорит шоферу: — Жалко, не по дороге тебе, а то глянул бы на туннель. Машины аж мельтешатся одна за другой. И наша там.

— Послали? — переспрашивает шофер. — Руководство у вас понимает, что колхозников нельзя держать на отшибе. — Он поворачивается к животноводу: — Политически нельзя!

Выложив на колено спички, животновод разминал туго набитую папиросу, успокаивался, глядя на огонь, но слово «политически» взорвало его.

— Что вы, в конце концов, с этой политикой! Мальчишку нашли? Так он двадцать четыре часа в сутки делом занят. Азбуке учите, так сами б разобрались: ожереб, отел, опорос по пяти фермам — не политика? Или правительство собственное свое решение по животноводству отменило? Не важнейшая задача уже?!

Дед смотрит в покрытое пятнами лицо животновода.

— Погоди, Гаврил Степаныч. Слышь? Гаврил Степаныч! Тебе, милый, сколько? От силы — пятьдесят. Ну пятьдесят два. А мне семьдесят шестой. Вот и послушай. — Он берет его за колено. — Лично ты — человек тяжелый, а прямой. Что ж ты другому не даешь прямо сказать, горлом сбиваешь!..

Дождь поредел, и яснее проступает скудная обстановка вагончика: нары, утлый фанерный столик с чьей-то брошенной захватанной фуражкой, какой-то график, висящий на стене на одном гвозде с велосипедным насосом.

Шофер кашляет, весь выворачиваясь, вытирая вспотевший от напряжения лоб. Поспешно порывшись в сумке, девушка протягивает ему белую таблетку.

— Проглотите, пожалуйста, кальцекс.

— Спасибо. Ну ее, я их сроду…

Помогая рукой, животновод закладывает ногу на ногу, устало говорит:

— Слушай, Федор… Чего вы все там в партбюро от меня добиваетесь? Ей-богу, это измор.

Он говорит, будто посмеиваясь, вытягивая к печи крупную, в сухих мышцах и ревматических жилах руку. Ощущая идущее тепло, он то растопыривает, то сжимает крепкие, цепкие пальцы, ворочает их около нагретого чугуна.

— На пригородных хозяйствах, — посмеивается он, — работал, в совхозах работал — только и слышал: спасибо и спасибо.

— Спортили вас этим, Гаврил Степаныч. Критики вам — никак. Вот при этих вот людях спрашиваете меня, а дослушать ответ пороху не хватит. Не терпите ничего, кроме «спасибо».

— А ты без вводных!

— А я без вводных! Чуть до вас с критикой — вы на дыбки: «Я все знамена держу! В том числе областные!»

— Ну-ну, еще?

— А еще — политическая подготовка у вас слабая. Отсюда работа у вас вполсилы, все вроде не разойдетесь… Не перебивайте! То, что день-ночь на производстве — мало этого. Смотрите дюже близко! Помните, Джиоконда не могла растелиться? Вы душой изболелись. А «ЗИСы» сейчас не на стройке — вам ничего. Вам лишь бы удойность повышалась.

— Это преступление — повышать удойность?

— Опять перебиваете… Не так же повышать. Вы в Джиоконду прямо в середку, в настроение ее входите, все мысли у вас на то, чтоб она завтра молока прибавила, а на большой масштаб не идете. Орошение открываем, пастбища включаются — вот удойность! Здесь удар! А вы за два «ЗИСа» дрожите. Так что ж, спасибо вам говорить?!

Шофер ходит между стенкой и нарами, где сидит девушка, поджимая ноги, давая ему ходить. Вспомнив еще что-то, он останавливается около хозяина, глядящего с иронической усмешкой.

— Ездим, Гаврил Степаныч, с вами. Я ж замечаю: увидите из кабинки чей-то скот — аж развеселитесь или, наоборот, придираться, хаять начнете, в общем переживаете. А помните, под Соленым работали бульдозеры. Вы ж и не глянули. Почему? Опять потому, что смотрите близко, не чувствуете степь как реальность.

— Как реальность?

— Ну да. Не волнуетесь же!

Жесткие усы животновода подрагивают в усмешке:

— Я, Федор Трофимович, по ноздри наволновался, когда тебя и в проекте не было. На голых местах ставил хозяйство. В темень, в ненастье, за пятьдесят километров с лекарствами, верхом — из-за какого-нибудь паршивого телка больного. Мы жары или бурана не понимали! Снег по пояс — так по пояс! Что ж я, горбом за эту партийность не тянул? За эту реальность!..

Вокруг все молчат. Изредка собака под нарами клацает зубами, ловит блоху.

За окном вагончика плещет недостроенное море. Прозрачными буграми идет на дамбу вода. Она то взбухает, до половины затопляя бетонные опоры, то понижается, опадает, волоча на себе сети расходящейся пены.

Вдалеке катер тянет две баржи. Зарываясь носом в волну, переваливаясь, он усиленно дымит коротенькой трубой, и ветер в мгновение отшвыривает дым, разносит его над грядою бурунов. Катер движется медленно, и видно, как волна ударяет ему в скулу, отчего брызги летят далеко через остекленную рубку.

— Затопнут еще в степи, — крутит головой плотник. — Чудно! Овечек там пасли. Сушь — трава горела… Тут и к моему вагончику на той неделе водники подплывали, привозили лес. На ветер — «шторм» говорят.

— А куда эти правятся? — следит шофер за катером.

— Во-он бугры беловатые, полынок растет на буграх. Там рыбкомбинат ставят.

Плотник смотрит на открытую воду, бунтующую у дальней стороны под белыми полынными буграми.

— Ясно, оно не Волго-Дон или Куйбышев. А все-таки с детства ж там — по дну, што ли, теперь сказать? — бегали… И воевали там люди. Внизу батарея стояла, а на буграх наблюдатели — курсанты молоденькие.