Перепелка — птица полевая

Артист вслух назвал серию, протянул ему купюру. Тот пощупал-покрутил, даже понюхал и, оставшись довольным, сказал:

— Того… смотри, если мне попадет — не верну…

— Попробуй, попробуй! — замахал лысой головой фокусник и хитро подмигнул. Достал газету, ножницы, купюру завернул в газету, стал ее резать.

— Э-э, кыш бы тебя побрал, мы так не договаривались! — заерзал Эмель.

Артист зажег спичку, поджег газету. От нее остался только пепел.

— Тьфу! — плюнул старик и собрался было спускаться со сцены: чего здесь ждать — деньги — то сгорели, зря только выходил…

Артист подошел к нему, правую руку опустил в карман рубахи старика, вынул ту же купюру.

— Посмотрите, Ваша?

Петухом закудахтал Эмель, не зная, что делать.

— Серию, серию посмотри! — кричали из зала.

— Бабка, помоги-ка! — растерялся Эмель.

Олду будто ветром сдуло на сцену, она от волнения теребила платок, который недавно привезла дочь Зина из Саранска и который всему селу успела показать.

— Ты смотри, Олда, получше смотри, не проведет тебя этот леший? — потребовал Эмель. Сам повернулся в сторону артиста и сказал: — Ты, это, не ругай меня, очки я забыл…

— Посмотрите, посмотрите серию! — вновь раздалось.

Олда назвала цифры — в зале вновь загудели: серия была та же.

— Сейчас что, нам спускаться? — открыла дырявый рот старуха.

Оба хотели уйти, артист их остановил:

— Подождите, подождите. Зря что ли поднимались? — и положил деньги в карман старика.

— Хорошему человеку ничего не жалко!

До конца концерта Эмель все щупал карман рубахи, словно там лежало не десять, а тысяча рублей. И Олде не сиделось на месте, она веретеном крутилась на стуле: то локтем мужа пихнет, то подмигнет ему: вот это мы!

Выходя из клуба, Бодонь Илько сказал:

— Что, Эмель покштяй14, за шампанским не пошлешь?

— Как же, жди, — не выдержала Олда и так посмотрела на соседа, что тот даже попятился.

— Илько, думаю, неплохую мысль высказал, — по пути домой издалека начал старик. — Считай, дармовые деньги цапнули…

— Молчи, дармовщик! Не вышла бы тебе на выручку, с пустым карманом остался. Сразу я раскусила: хи-хи-хи да ха-ха-ха!

— Это ты уж зря, Олдуша, — старался успокоить хозяйку старик. — Сама же видела, не все артисты играют на деньги, за них нужно спину гнуть…

— Знаю, как гнешь… Когда-нибудь цыгане украдут лошадей — всю жизнь будешь платить — не расплатишься.

Зашли в дом, разделись. Олда села на скамью, довольным голосом бросила:

— Ну, ладно, давай, как просил Илько…

Эмель вынул купюру из кармана и протянул бабке.

Та ее с одной стороны рассмотрела, с другой — никак не поймет.

— Это что такое?

— Десять рублей!

— Чудила, да это же карта!

В руках Олды действительно была бубновая дама. Наклонишь ее — дама улыбается, перевернешь — та же улыбка!

После жарких дней похолодало, с запада потянулись лохматые облака. Плывут по небу — ни конца, ни края. Сыплют мелким дождем.

Дом у лесничего как крепость на опушке леса. Загорожен высоким, с человеческий рост забором. В нем две двери. Узкая ведет к крыльцу, широкая — к надворным постройкам. За день они открываются два раза: утром, когда хозяин выезжает на работу, и вечером, когда возвращается. Все, что есть на дворе, можно хорошо разглядеть только с верхушки вековой ели. Дерево стоит чуть в стороне от бьющего из земли родника. Залезешь на нижние ветви — перед глазами откроется дом с десятью окнами. Срублен он недавно — в теплые дни из бревен еще сочится смола.

За домом — два двора. В большом, по всей вероятности, держат лошадь. Перед ним две телеги и тарантас. Дворы, как и дом, покрыты железом, окрашенным в зеленый цвет.

Около узкой двери, съежившись, лежит большая, с теленка ростом, черная собака. Когда тихо скулит — сплюснутые, похожие на листья конского щавеля уши медленно двигаются… Видимо, собаке снится что-то свое, очень приятное…

Вот ветер встряхнул голую верхушку ели и оттуда, из-под облаков, медленно крутясь, упала ветка на ее спину. Собака вскочила, и по всему лесу раздалось рычание.

На крыльцо вышел хозяин — Захар Данилович Киргизов. Тяжело сел на скамью, внимательно посмотрел вокруг, словно хотел застать вора и, никого не заметив, сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул.

Собака тут же подбежала к нему, стараясь лизнуть волосатую руку.

— Ну, ну, раззява! Перестань! Хватит играть!.. Некогда. Вот на тебе, грызи! — Захар Данилович бросил большую кость. — На твое счастье, с вечера осталась. Прости, брат, каждый день мясом тебя не могу кормить. Как говорят, человеку — что помягче, собаке — что не прожуешь… Наклонился, погладил собаку по спине и добавил: — Конечно, вкусное не всем достается. На сегодня, Тарзан, новое задание дал. Сам дал! — Захар Данилович взглядом показал на небо, будто оттуда смотрел на них Инешкепаз, — Выходит, Ему — мясо, тебе — требуху… Без лицензии. Ничего, брат, не поделаешь, каждый свое требует. Ты грызи давай, пора собираться. — И зашел в избу.

Вскоре Киргизов с Тарзаном уже шагал по Бычьему оврагу. Не торопился. Времени достаточно…

Овраг глубокий, весь в кочках и осоке. Тянулся от лесничества до Суры. Рядом с ним постанывали вековые сосны, будто шептались о своих прошедших годах, о том, как когда-то здесь, в этих глухих местах, прятался со своим отрядом лучший друг Стеньки Разина — мурза Акайка.

Давно это было, очень давно. Те времена почти позабылись. Когда был живым дед Захара Даниловича, часто рассказывал: повстанцы, кому удалось вырваться от смерти, остались здесь жить. Срубили дома и с дальних сторон привезли своих родственников — так и появилась Вармазейка… Так это было или иначе — знает только один Инешке. А вот сосны поют те же заунывные песни, которые они пели в старину: зимой — протяжные, похожие на вой метели, весной — нежным шепотом Суры и птичьими трелями, осенью, такими же, как сегодняшний день, — будто кто-то ушибся и взывает о помощи…

Пошел мелкий дождь. Захар Данилович поднял воротник плаща. Плащ был грубый, из брезента — сто дождей выдержит, не промокнет. При ходьбе скрипел. От дождя шуршала и высокая, по пояс, трава, которую никогда не скашивали. Не от изобилия сена. Отсюда ее не поднимешь наверх: очень уж крутые берега у оврага. Такие крутые, что только лишь через одно место удалось проложить тропку. Там, где Сура делает изгиб и замедляет свой бег. А может, только кажется, что замедляет?

Долго Захар Данилович шагал по глубокому оврагу. Ноги то и дело тонули в мягком, сыром мху. Чувствовал он себя неважно — болела голова от похмелья. Наконец вышел к березовому лесу. Здесь деревья пониже, от их белизны лес светлел, отгоняя «хворь» лесничего.

— Тарзан, хватит, дошли! — крикнул Захар Данилович.

Бегущая впереди него собака остановилась около узкого ручейка и, высунув язык, тяжело задышала.

Дойдя до овчарки, Киргизов сбросил с плеча мешок, присел на корточки, зачерпнул ладонями воду. Она ломила зубы.

— Эка, брат, какие все начальники. — Захару Даниловичу вспомнилась вчерашняя ночь. — Застрели, говорит, лося — и всё тут. Лось не пес — хлебом не заманишь. На заре, возможно, и выйдет лосиха со своим теленком, — он хмуро посмотрел на собаку. — Да и их сразу не возьмешь. Забыл, как недавно на лося напоролись?

Собака лежала с закрытыми глазами. Лесничий поднял ношу и — чавк-чавк-чавк! — перешагнул через ручеек под березу и тихо произнес:

— Вот здесь их встретим…

Вытащил из котомки топор, начал рубить ветки.

Вскоре вырос шалаш. В нем живи сколько хочешь: ни дождя тебе, ни холода…

Вскоре и дождь перестал. Из-за облаков выглянуло солнце. Потеплело, даже душно стало.

«Смотри-ка, весна будто молодая вдовушка, — думал про себя Киргизов. — Сначала прячется-скрывается, потом сама вешается на шею». И здесь вспомнилась ему Зоя Чиндяскина, кассирша своего лесничества. Та рано, на второй год после свадьбы, осталась без мужа. Тот по пьянке на тракторе перевернулся в озеро и утонул.