Формула яда

— Вы рады? — снова умилилась игуменья.— А мы-то как рады! — В глазах ее заблестели слезы.

— Насколько мне память не изменяет, мать игуменья, правое крыло вашего монастыря пустует,— сказал Дитц, оглядываясь.— Я бы хотел разместить здесь свою зондеркоманду. В других зданиях еще можно натолкнуться на большевистские сюрпризы, а за вашей стеной мы будем чувствовать себя как в крепости. Вы не возражаете?

— Боже! Какие могут быть разговоры! Конечно, располагайтесь. Мои послушницы немедленно вымоют там полы! Пресвятая дева Мария услышала наши молитвы и свергнула сильных с престолов плечом победоносной немецкой армии!

В распахнутых воротах монастыря появились полицаи по главе с Каблаком. Увидев немцев, окруживших игуменью, Каблак было попятился, но, узнав в гитлеровском офицере своего недавнего шефа, отрапортовал:

— Пане штурмбанфюрер, извините, никто из русских не выбегал из монастыря?

Дитц тоже узнал Каблака. Поморщившись, он вопросительно посмотрел на игуменью.

Мать Вера сказала вполголоса:

— Там в саду посторонний кто-то.

Иванна услышала эти слова, и ей стало страшно. Но еще больший страх испытала она, когда через несколько минут увидела, как полицаи волокут под руки раненого в полосатой пижаме. С лица его, покрытого ссадинами, сочилась кровь. Должно быть, полицаи избили его там, в саду. Девушка узнала своего недавнего квартиранта, капитана Журженко. «Что я натворила! — с ужасом подумала она.— Как жестоко отомстила человеку, который хотя и причинил мне зло, но сейчас ранен и совершенно беззащитен!»

Меж тем Каблак доложил Дитцу:

— Пане штурмбанфюрер! Поймали переодетого большевистского капитана. Дозвольте вести дальше?

Дитц кивнул.

— Иди, зараза большевистская! — Каблак, желая выслужиться перед начальством, изо всей силы ударил Журженко прикладом автомата в спину.

Тот охнул и в ожидании нового удара закрыл голову окровавленными руками.

Как бы повторяя его движение, закрыла руками глаза, полные слез, и Иванна. «Боже, боже, что я сделала!— мучилась она.— Выдала беззащитного человека, а теперь они его будут мордовать как захотят!»

— Пусть пани игуменья спит теперь спокойно,— сказал, улыбаясь, Дитц.— Мы быстро выловим всех переодетых красных. Герр Энгель поможет мне в этом! — И он похлопал по плечу своего долговязого помощника, одетого в мундир полевой тайной службы безопасности, или фельдгестапо.

В полном отчаянии приехала Иванна на привокзальную площадь. «К отцу! Только к отцу»,— решила она, вырвавшись из монастыря.

Главный вокзал Львова, пострадавший после бомбежек и уличных боев, заполняли беженцы. Детский плач, стоны раненых, перешептывание испуганных старух, первые гудки паровозов — все это смешалось в единый шум войны. Здесь были не успевшие эвакуироваться матери с детьми, семьи военнослужащих и советских работников. Многие приехали с границы.

Первые бои сожгли их жилища и выбросили с насиженных мест. Они ютились на чемоданах и узлах. Ожидая, пока кончится проверка документов и будет снято оцепление, пугливо озирались на проходящих по перрону немецких солдат и их помощников — полицаев в черных «мазепинках» с трезубцами.

Около того самого кипятильника, где недавно ранили Журженко, стоял бывший французский лейтенант, ставший музыкантом, Эмиль Леже. Его банджо, подобно карабину, болталось за спиной. Мрачный, небритый, похудевший, он что-то говорил своей жене, чешке Зоре. Наклонившись над годовалым младенцем, она хлопотала у голубой коляски.

Среди местных жителей, застигнутых войной во Львове и ждущих первых поездов в сторону запада — на Перемышль, Стрый, Станислав и Дрогобыч, откуда катились волны немецкого вторжения, оказался и почтальон из Тулиголов Хома. Он посторонился, пропуская встречную монахиню, но, признав в ней дочь отца Теодозия, пробормотал изумленно:

— Панунцьо! Цилую руци!

— Вы давно из дому, дядько Хома? — торопливо спросила Иванна.

— Да с субботы... Приехал черевики покупать,— он показал на коробку, зажатую под мышкой,— а тут — бах-бах, и бомбы посыпались.

— Что у нас дома, дядько Хома?

— До субботы было все в порядке. Правда, сперва отец Теодозий был дуже зденервованый, що вы не повертаетесь, но потом приехали богослов Роман, сказали, что с вами ничего не сталось и вы задерживаетесь во Львове. Ну, тогда отец Теодозий успокоились... Только...

— Ну что? Да говорите же, ради бога!

— Только пан отец были очень огорчены, что папуся ничего не сказала им, уезжая, про телеграмму.

— Про яку телеграмму?

— Ну, пришла до пануси телеграмма з университету. Я отдал ее пану Роману.

— Пану Роману? — протянула Иванна.— Ничего не знаю!

— А я тоже ничего не знаю. Только телеграфистка наша, Дзюнка, сказала мне и отцу Теодозию, что сам ректор университета до пануси депешу прислали.

Недоуменно смотрела на почтальона Иванна, но громкий топот заставил ее обернуться.

Отряд полевой жандармерии вел задержанных во время облавы на вокзале подозрительных людей. Среди них были раненые.

Угрюмо посмотрел из-под козырька тирольки на проходящих Эмиль Леже. Видимо, его мрачный взгляд, лишенный какой бы то ни было симпатии к победителям, перехватил фельдфебель с блестящей, напоминающей полумесяц металлической бляхой на груди. Он круто свернул к Леже.

— Юде? — резко бросил гитлеровец.

— Найн! — спокойно ответил Леже.

— Врешь! Юде!

— Можете думать что хотите. Я говорю вам правду! — по-немецки ответил Леже.

— Давай сюда! В шеренгу! — скомандовал фельдфебель и жестом показал на колонну задержанных.

Зора подбежала к фельдфебелю и, хватая его за руку, умоляюще сказала:

— Пане ляйтер, то мой муж. Он француз, а не еврей...

— Генуг! — Гитлеровец оттолкнул Зору прикладом автомата.

Два гитлеровца схватили Эмиля Леже и стали выламывать назад руки.

Зора, пытаясь прорвать кольцо оцепления, закричала:

— Он музыкант! Вы не имеете права! У него французский паспорт!

Охранники отогнали Зору. Рыдая, обессиленная женщина вернулась к ребенку. Иванна передала ей ручку коляски и, подняв голову, вдруг увидела, что по ступенькам вагона подошедшего поезда медленно спускается на перрон ее отец.

— Тато! Таточку! — Иванна бросилась к Ставничему. Она целовала отца в небритые щеки и приговаривала: — Боже, какое счастье, что ты жив, татусю! — И, вглядевшись в его постаревшее, усталое лицо, удивленно спросила: — А почему ты без шляпы, татулю?

Ставничий скорбно посмотрел на Иванну и показал портфель, набитый епархиальными книгами:

— Здесь все, что у нас с тобой осталось, доню!..

Тем временем отряд фельджандармерии проводил мимо патруля полиции, охраняющего выход на вокзальную площадь, задержанных во время облавы.

Их внимательно разглядывал стоящий на посту вместе со своими полицейскими сотник Каблак.

Поравнялся с ним и Леже. Каблак узнал задержанного француза.

— Бонжур, месье! — пристраиваясь к колонне, деланно улыбаясь, сказал он.— Какая приятная встреча, не правда ли? Какие песенки вы споете теперь? Вы все еще «очень люблю» советские люди?

Двор собора святого Юра был заполнен священниками. Со всех концов Львовской епархии съехались они к своему князю церкви.

На востоке можно будет поправить дела, обретая тысячи новых приходов и сотни тысяч — да куда там! — миллионы верующих. На это рассчитывали миссионеры униатской церкви.

Из палат митрополита на подворье вышел бородатый митрат Кадочный. Лицо его светилось улыбкой. Он с довольным видом разглядывал документы.

— Получили назначение, отче Орест? Куда? — спросил священник в коричневой сутане.

— Дали деканат в самом Каменец-Подольске. Недалеко, и место чудесное. Старинный, живописный город. Его эксцеленция, наш митрополит, как был, так и остается епископом Каменец-Подольским. Значит, под его высоким покровительством отныне пребывать буду...