Ленинский тупик

Догнал Огнежку подле самых дверей санатория, схватил за плечо, пробасил, задыхаясь, почти униженным молящим тоном, которого потом не мог простить ни себе, ни ей:

- Огне-эжка! П-пускай я такой-сякой… вообще, по- твоему, идиот… слушаю сердце, приставив трубку не к той стороне груди. Пускай я не смышленее Нюшкиного мальца. Но - вспомни!-кто спас тогда… уф твою затею. И тебя, и Нюшку… всех… Кто возил вам железобетон на собственной спине? А?

Огнежка дернула на себя белую стеклянную дверь. Ермаков придержал Огнежку за руку:

- Ты еще не знаешь всего! Слушай…

Но дверь за Огнежкой захлопнулась. Ермаков грохнул кулачищем по дверному косяку.

2.

Новость, о которой Ермаков не успел рассказать Огнежке, на стройке узнали через неделю. Ермаков в конце концов сдал в строительном институте последний, “застарелый” экзамен и получил звание инженера-строителя. Одолеваемый поздравлениями, Ермаков быстренько осенял пришедших к нему прорабов-практиков своим дипломом в синей, с золотым тисением корочке, как иконкой, и произносил веселой скороговоркой:

- Выбирайте сами, куда путь держать, прорабы милостью божьей. В студенты-заочники или в печники. Бьет час!..

Прорабы брали диплом в руки, разглядывали. Чумаков даже понюхал его, вздыхая.

Вечером ермаковский вездеход с праздничным флажком на радиаторе возил прорабов, приглашенных к Ермакову “на пирог”. Последним, в одиннадцатом часу, он доставил Игоря Ивановича и Чумакова, задержавшихся на заседании комиссии по трудовым спорам.

Поздних гостей встретила дочь Ермакова Настенька, полненькая хохотушка, баловень прорабов.

Игорь Иванович засмеялся, глядя на нее. Вспомнились пионерские годы, когда он наряжался в праздник урожая пшеничным снопом и куролесил у пионерского костра, теряя колючие, торчавшие в разные стороны колоски.

Широкая, круглая, в шелковой кофточке соломенного цвета, Настенька пританцовывала в прихожей, как праздничный сноп. И запах от ее светлых волос исходил какой-то солнечный, пшеничный, словно Настенька прибежала открывать дверь откуда-то из жаркого летнего дня.

Игорь Иванович обхватил Настеньку окоченевшими на морозе руками, вскричав как мальчишка: - Здравствуй, лето!

Чумаков вслед за ним вскинул Настеньку к потолку, но тут же опустил на пол, хоронясь за спину Игоря Ивановича, и пробормотал:

- А вот те и зима… . .

В прихожей появилась мать Ермакова, Варвара Ивановна, неулыбчивая, могучей ермаковской стати женщина, в черной, до пят юбке старинного покроя и в нарядной кофте свекольного цвета. Кофта, видно, привезенная сыном из заграничной командировки, была застегнута глухо, до подбородка. Для этого Варвара Ивановна пришила у ворота дополнительную пуговицу, которая отличалась по форме от всех остальных. Но что поделаешь! Приподняв юбку (чуть приоткрылись ее ноги в шерстяных чулках, без туфель. “Староверка, что ли?” - мелькнуло у Игоря ), Варвара Ивановна выглянула на лестничную площадку, спросила голосом озабоченным, почти встревоженным:

- Боле никто не идет? -И, отыскав взглядом Чумакова, строго спросила у него, почему он один. - Рябая твоя Даша или хромая, что ты ее стыдишься? .

Она прошла мимо Чумакова-, непримиримо шурша юбкой и сказав вполголоса:

- Каков поп, таков и приход.

Смысл этих слов стал понятен Игорю Ивановичу позднее, когда большинство гостей разошлось и в комнатах кроме Игоря остались лишь близкие друзья Ермакова: Акопян с дочерью.

Огнежка не хотела приходить, за ней послали вездеход - да несколько прорабов, с которыми Ермаков клал стены четверть века.

Притихнув, слушали “Болеро” Равеля, - Ермаков предпочитал его всем речам и танцам; потом кто-то выдернул шнур радиолы.

Посередине комнаты остановилась Варвара Ивановна, огляделась и произнесла побелевшими губами:

- Вот что, дорогие… Здесь чужих нет… Хочу спросить вас… По совести поступает Сергей или нет? .. Я Прова не спрашиваю, - она кивнула в сторону Чумакова, - он сам такой. Но вы,.. вы все… скажите. - На лице ее выражались и стыд и решимость преодолеть этот стыд. - Почему Сергей свою не приглашает? Есть у него на примете. Сам говорил. Почто от матери прячет? Или ей наш праздник не праздник?.. Иль, может, она - ни сварить, ни убрать?.. Или он к чужой жене прибился? А? Не может того быть! Ермаков он! Краденым не живет… Почто ж тогда от матери прячет? От Настюшки прячет? Или мы рожей не вышли? Тогда… вон! Иди к своей…

Игорь Иванович заерзал на стуле. Надо было что-то сказать, успокоить Варвару Ивановну, что ли.

Ермаков начал багроветь. Краснота выступила из-под крахмального воротничка. Поползла вверх. Вот уже поднялась до подбородка.

От баса Ермакова в комнате тенькнули стекла:

- Едем! Раз такое дело, -едем! - И подхватил мать под локоть. - К моей! Все едем! Вызывай такси, Чумаков!

Чумаков поднялся из-за стола и, неестественно выпрямившись, животом вперед, прошел в прихожую. За ним еще кто-то.

Игорю Ивановичу стало не по себе. Что за дичь? Врываться полупьяной компанией ночью в незнакомый дом, поднимать с постели женщину…

Но еще раньше, чем Игорь Иванович собрался это высказать, за его спиной прозвучал гневный голос Огнежки:

- Никто никуда не поедет! Что это за купеческие причуды? Что за хамство? Я о вас была лучшего мнения, Сергей Сергеевич. Захочу - в чулан запру, захочу - перед всем миром в ночной рубашке представлю, так, да?

Игорь Иванович оттянул ее за руку назад, сказал Ермакову недовольно: - Лучше бы сюда пригласить. Ермаков усмехнулся, покачал головой:

- Не придет.

В дверях Акопян натягивал на ноги резиновые, с теплым верхом боты.

- Вы, разумеется, домой? - произнес Игорь Иванович, проходя мимо него.

Акопян махнул рукой с ботиком в сторону дверей:

- Нет, с Ермаковым.

Выехали на трех машинах. Впереди - ермаковский вездеход. Сзади - два такси. У светофора ветер донес из такси сиплый голос, обрывки песни:

“Переда-ай кольцо… и эх!., а-аб-ручальное… “

Песню оборвал свисток милиционера. Машины заскользили на тормозах, стали у вокзала гуськом. Постовой со снежными погонами на плечах отдал честь.

- Свадьба?

- Свадьба! - дружно прокричало в ответ несколько голосов.

Он снова отдал честь, один его погон осыпался,

- Поздравляю молодых!

“Свадебный кортеж” мчался под свист ветра в приоткрытых боковых стеклах. Внезапно свист прекратился.

- Держитесь, мама! -Ермаков придержал старуху - она сидела возле шофера - за плечи.

Вездеход забуксовал в снежном месиве, натужно выл мотором, заваливался в рытвины, едва не ложась набок.

Ползли долго среди каких-то канав, глухих заборов. Мелькнули ржавые перила. Мост окружной дороги, что ли? Белые крыши домишек выскакивали к дороге внезапно, как зайцы-беляки. И тут же пропадали.

Приглушенный гневом голос матери Ермакова заставил всех умолкнуть.

- На бетонный везешь? К твоей железной дуре?.. Уйду к снохе! И Настюшку заберу!

Игорь Иванович, который колыхался, стиснутый с обеих сторон, на заднем сиденье, ощутил у своего уха шершавые губы Чумакова.

- Из кержачек она, - хрипел он. - Одних только прожекторов и боится. Больше ничего. Как зашарят, бывало, по черному небу под грохот зениток, ей все кажется - конец света… “Уйду к снохе!” Свободно! -заключил он испуганно и восхищенно.

Фары машины уперлись в высокую кирпичную стенy. Два желтых световых круга, порыскав по стене, уставились на приехавших, как глаза совы.

- Здесь? - спросила Варвара Ивановна глухим голосом.

- Здесь, мама! - Ермаков скрылся в темноте, вернулся через несколько минут. - Пошли!..

Заскрипели шаги. Зажужжал фонарик Игоря Ивановича, тоненький лучик заметался беспокойно.

Как и мать Ермакова, Игорь Иванович еще по дороге начал догадываться, куда их везут. Белый лучик задержался на висячем замке, в который Ермаков вставлял ключ. Ключ не попадал в скважину.

Игорь Иванович вдруг ощутил - у него замерзли пальцы ног, ноет плечо, которым он ударился о спинку сиденья на одном из ухабов. Завез бог знает куда!.. - Ключ от своей любви ты где хранишь, Сергей Сергеевич, на груди? - спросил он почти зло.