И придут наши дети

— Ты мог бы читать лекции о журналистской этике, — заметил отец.

— Вряд ли, — пробормотал Матуш. — Да разве кто-нибудь знает, что такое журналистская этика?

— Как раз вот это ты должен был бы знать!

— А ты знаешь?

Прокоп-старший поднялся и подошел к книжному шкафу, где среди книг стояли всякие мелкие сувениры. Он с подчеркнутым интересом рассматривал корешки книг, слегка наклонив голову, словно под грузом одолевающих его мыслей.

— Точно не знаю. Знаю только одно: журналист должен быть честным человеком. А во времена согнутых позвоночников — это самое трудное.

Матуш выпрямился.

— Смотри-ка! Я думал, ты — политический идеалист и видишь только ряды борцов отважных, распрямленных…

— Ничего подобного, — отец подошел к окну. — Я вижу и людей, которые ползают на брюхе… Меня это мучает…

— Меня тоже. Но у меня еще есть желание говорить об этом, а ты, похоже, смирился…

— Возможно, ты и прав. Наверное, я понял всю неизбежность компромиссов.

Матуш подошел к отцу и засмотрелся на его седые волосы, спускающиеся на шею; его вдруг охватили грусть и жалость одновременно, ощущение доверчивой близости и стены непонимания, отдаляющей их друг от друга. Он знал, что дети смотрят суровыми глазами на дела отцов, и подумал о том, что однажды и он будет вот так стоять и отвечать на малоприятные вопросы своих сыновей.

— Ты вынужден был идти на компромиссы? — спросил он, стараясь подавить в своем голосе нежность.

— Если я когда-то и шел на компромиссы, так только потому, что думал о детях. — Прокоп-старший повернулся и посмотрел сыну прямо в глаза, потом, понизив голос, добавил: — А дети теперь меня этим же и попрекают…

— Да вовсе я тебя не попрекаю.

— Вы можете быть суровыми судьями, — заворчал отец, — пока сами не начнете идти на компромиссы… ради своих детей.

Матуш хотел возразить, в эту минуту, когда они оба стояли у окна в преддверии надвигающегося сумрака, внезапно ставшие очень близкими друг другу. Ему хотелось сказать, что он не пойдет на компромиссы даже ради детей, ради кого бы то ни было, но Прокоп-старший остановил его жестом, таким резким и решительным, что он не сказал ничего. Он знал, что их спор не окончен, что он только прервался, что потом, позднее, когда они снова встретятся, они продолжат его с того места, на котором остановились. Он знал, что спор этот вечный, он начат когда-то давно на заре истории, и отец с сыном ведут его уже многие столетия, и никогда он не будет окончен.

— Алиса идет, — отец показал рукой на окно. — Я ее видел уже, так что пойду. В качестве няньки я, наверное, больше не нужен… — Вдруг он повернулся к сыну. — У вас с ней все в порядке?

Сын смутился. Отец задал вопрос без всякого умысла, но у Прокопа-младшего возникло ощущение, что он что-то знает.

— Да, вроде, — пробормотал он. — Все в порядке.

— Это хорошо, — сказал отец, в упор глянув на сына. Он хотел что-то добавить, но Алиса была уже в коридоре и сразу же открыла дверь в комнату.

Прокоп-старший любил невестку, хоть и не умел никак проявить это, он был сдержан, лишь изредка выдавая себя жестом, мягкостью голоса, мимолетной улыбкой.

— Здравствуй, отец! — Алиса поцеловала его в щеку. — Ты ведь не торопишься, да? В холодильнике есть холодное пиво.

И хотя Прокоп-старший покачал головой и сказал, что ему уже пора идти, Алиса заставила его сесть в кресло и упорхнула в кухню за пивом. Матуш пошел взглянуть на мальчишек.

Мартин лежал на полу и рисовал в большой тетради цветными карандашами машинки. Мишко сидел на детском стульчике и сосредоточенно откручивал лапу плюшевому медведю.

Прокоп остановился в дверях и молча смотрел на сыновей. Он почувствовал точно такой же прилив болезненной нежности, как минуту назад, когда смотрел на отца. Он подумал о неумолимом течении жизни, заставляющем человека продолжать свой род на планете, переносить из поколения в поколение нерешенные вопросы и вести бесконечный диалог между отцами и сыновьями. Он знал, что если хочет сблизиться со своими ребятами, то должен сделать это сейчас, вот в эту минуту, пока они ему еще верят, пока он является для них авторитетом и партнером в их детских играх. Вот сейчас и начинается нескончаемый разговор! Если же он забудет о них, если не станет им ближе, они начнут отдаляться от него и постепенно станут чужими.

Он уже хотел, было, опуститься на колени и показать Мартину, как надо рисовать радиатор на «Мерседесе», уже хотел объяснить маленькому Мишко, что у медвежонка будет болеть лапа, хотел побарахтаться с ними на ковре и повозить их на закорках, но тут же погасил свой порыв, он вспомнил, сколько еще работы его ждет сегодня, и тихонько затворил дверь.

В другой раз, ребята, подумал он, в другой раз. Когда у меня будет побольше времени.

Однако он знал, что другого раза не будет никогда.

Машина была запущена. По ленте медленно двигались свежие оттиски «Форума». Главный редактор нетерпеливо потянулся за газетой и стал ее пролистывать. Всякий раз, когда он держал в руках только что отпечатанный номер, в нем рождалось торжественное, почти возвышенное чувство. За этими листами бумаги, покрытыми печатными знаками, за этими еще влажными фотографиями он видел изнурительные совещания, выкуренные сигареты и выпитые чашки кофе, видел мучительный поиск слова и трудное добывание информации, видел лампы, горящие далеко за полночь, слышал стук печатных машинок этих искателей правды, видел весь этот долгий, утомительный путь в поисках знания. Он видел разочарованные лица, отмеченные страхом и тревогой, которые он так хорошо знал, видел и довольные, радостные лица над свежими номерами газеты, когда все-таки удавалось чего-то добиться. Бесконечная карусель ожидания и душевного облегчения.

Когда минуту спустя, попрощавшись с Габаркой, с ответственным секретарем и техническим редактором, он вышел из типографии, дождь уже кончился. Здание Пресс-центра стояло величественное, блестящее от дождя, на некоторых этажах уже горел свет. Журналисты заступали на ночное дежурство, готовили новые издания, подбирали сообщения корреспондентов с мест и ЧТК. Все было в движении.

Он сел в свою облупленную «шкоду» и включил дворники. Картина перед глазами то прояснялась, то затуманивалась от влаги, разгоняемой дворниками по стеклу, а горизонт за Дунаем медленно погружался в темноту. Он положил руки на руль и в ту же секунду почувствовал бесконечную усталость и опустошенность в этом своем маленьком незащищенном металлическом мирке.

Конец второго июньского дня застал директора нефтехимического комбината Юрая Матлоху в скверном настроении. Он вышел во двор своего дома, накинув на плечи черный непромокаемый плащ и натянув капюшон на голову, и из-за полуопущенных век глядел на тяжелые густые тучи, выплывающие из-за холмов и поливающие и без того расхлябанную землю новыми потоками. Он сделал несколько шагов по гравийной дорожке, при каждом движении чувствуя нестерпимое покалывание в правой ноге. Сдвинув брови и сжав зубы, он упрямо шагал дальше, словно желая наказать эту боль, растущую в нем. Он чувствовал жгучее покалывание нервных окончаний, но все-таки дошагал до самого забора, там развернулся и зашлепал назад, шаг за шагом, туда и обратно. Рядом с ним беспокойно вертелся пес. Он шагал, не останавливаясь, и боль переместилась в голову, но он делал это нарочно, чтобы не думать о худшем, не сосредотачиваться на других, более неотвязных мыслях.

Наконец он остановился и дал ноге отдохнуть, он уже не выдерживал и не мог больше так истязать себя. Опершись о забор, он смотрел на темный сад.

Он думал о своем комбинате, вспомнил вчерашнее совещание, все решения, принятые на нем, и сегодняшний контрольный обход. Вот и сейчас, глядя в черную пустоту вечера, он весь затрясся от злости. Ведь ни одно из его распоряжений так и не было выполнено, все осталось как есть и на все у этих мерзавцев нашлось объяснение. А потом начался этот ливень, оставивший у него впечатление, что наступил конец света.