И придут наши дети

Все знали, что это относится к Хаберу, ведь он на каждом совещании предупреждал, что напорный бак отслужил свой век.

Матлоха вышел, за ним двинулись оба начальника цехов и заместитель по экономическим вопросам.

Хабер, оставшийся с Добиашом и Верой в цехе, снял плащ.

— Компромиссы, — бурчал он. — Снизить производство, перекрыть отток, но зато пустить все через фильтры… Бьюсь об заклад… на весь этот проклятый завод, что фильтры не выдержат.

— А что бы вы сделали? — спросил Добиаш, глядя при этом на Веру, которая приглаживала мокрые растрепавшиеся волосы.

— Я-я? — протянул Хабер. — Я бы… — он нерешительно огляделся. — Я же не директор! — он с досады махнул рукой и, перебросив плащ через руку, двинулся куда-то в глубь цеха.

Добиаш подошел к Вере и помимо воли засмотрелся на ее распахнутый плащ, тут же вспомнив, как они были вдвоем возле гудроновых ям и как мокрая Верина блузка прилипала к телу. Вера, словно угадав его мысли, застегнула плащ и надвинула капюшон на взлохмаченные волосы.

— Пошли, — сказала она решительно.

Он попытался улыбнуться:

— Пить кофе?

Но Вера уже вышла во двор, и ее хрупкая стройная фигурка растворилась в густеющем сумраке.

— Выпьешь кофе? — спросил Коллар главного редактора «Форума», когда тот уселся в глубокое продавленное кресло возле окна, удобно вытянув ноги и положив на подлокотники руки.

— С удовольствием, — кивнул Порубан и с упреком подумал, что уже очень давно не сидел он вот так со своим другом, давно не разговаривал и не советовался с ним. С тех пор как Коллар заболел, он у него не был ни разу.

Коллар побрел в кухню. Порубан видел, что он очень рад его приходу. Вот так и бывает, думал он, человек часто ругает свою работу, злится, всем недоволен. А когда вынужден эту работу оставить, так ему не хватает даже того, что еще недавно очень мешало.

Коллар принес кофе и сел напротив Порубана, его морщинистое лицо с выражением жадного интереса напоминало высушенную потрескавшуюся землю, которую давно не смачивал дождь.

— Противная погода, — произнес Порубан помимо своей воли и взглянул в окно, за которым почти ничего нельзя было рассмотреть.

— Да, — согласился Коллар, но, казалось, думает он о чем-то совершенно ином. — Скажи… что нового в редакции?

— Все по-старому, — начал Порубан и осекся, потянулся за чашкой с кофе и стал размешивать сахар. Он знал, что в редакции вовсе не все по-старому. — У меня очень много работы. Меня на все не хватает.

— Я бы с удовольствием вернулся, — прервал его Коллар. — Но врачи… Говорят, что это будет не скоро.

Главный ничего не ответил. Лечащий врач ясно сказал ему, чтобы на Коллара в редакции на рассчитывали.

— Назначь себе кого-нибудь заместителем, — продолжал Коллар. — У тебя там достаточно способных людей.

— Никак не могу решиться, — Порубан отхлебнул горячий кофе, но тут же подумал, что сегодня пьет уже вторую чашку. Надо воздерживаться, иначе он кончит так же, как Коллар.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, глядя с тревогой на беспокойное лицо своего товарища.

— Пока держусь, — осторожно ответил Коллар. — Я еще не совсем здоров. — Он начал мотаться по комнате. — Чувствую себя, как в тюрьме… Ты даже не можешь представить, как мне не хватает редакции… — Он подошел к креслу Порубана и остановился над ним. — Не понимаю, что со мной происходит. Я думал, мне нужен покой, что мне надо от всего отдохнуть… Меня все раздражало, все утомляло… А видишь! Мне не хватает не покоя, а волнений, споров, стычек…

Порубан улыбнулся, глядя снизу на лицо своего больного товарища и думая о том, как этот высокий и громогласный мужчина кидался в страстные споры, как просиживал долгие ночные часы, рассуждая об экономике, политике и отношениях между людьми, стремясь постичь истину.

— У меня слишком много времени, — продолжал Коллар с серьезным выражением лица, — и я стал перебирать свой архив. Нашел там старые газеты, вырезки своих статей… Смотрел на все это, и мне было как-то не по себе… То, что там написано, уже давно перестало быть правдой… Что же осталось от меня? Пожелтевшая бумага! А с каким вдохновением я когда-то писал это! Все выветрилось, как запах увядших цветов. И все-таки… Если бы я мог…

Он на минуту замолк, сел в свое кресло, но поскольку Порубан тоже молчал, продолжал:

— Да, у меня много времени. Размышляю. Думаю о жизни, о газете… — Он выпрямился, но тут же снова сгорбился, словно ушел в себя, потерялся в мягкой глубине кресла. — Меня посещают странные мысли. — Голос его охрип. — Как бы выглядел мир без газет? Могли бы мы без них жить, как, скажем, без хлеба или без воды? — Он покачал головой. — Нет. В газете находится витамин… Витамин «И». Информация…

— Гм, — хмыкнул на это Порубан.

— Людям нужна информация, — продолжал Коллар, — чтобы на ее основе могли выработать они свою позицию. Поэтому так трудно быть журналистом. Он несет ответственность за образ мыслей других людей…

— В первую очередь, он сам должен думать, — подал реплику Порубан.

Коллара это замечание поразило.

— Ты хочешь сказать, что за него думают другие?

— Иногда.

— Что значит — иногда?

Порубан заерзал в кресле, ему не хотелось об этом говорить. — Иногда… — начал он медленно и, словно колеблясь, — это когда журналист превращается в послушную куклу, лишенную стыда и совести…

— Совести? Для начала эту совесть надо иметь…

Порубан устало усмехнулся.

— Раньше ты не был таким скептиком…

— А я и теперь им не стал. Только на вещи я смотрю теперь из этого кресла.

Они помолчали, вслушиваясь в громыхание летней грозы, в ритмичный перестук дождевых капель на оконных стеклах; в полумраке комнаты чудесно пахло кофе, было тепло и уютно.

— Скажи, — нарушил молчание Коллар. — А у нас с тобой всегда была… совесть?

Порубан ответил лишь минуту спустя.

— О собственной совести мы сами судить не можем…

— Не выкручивайся, — проворчал Коллар.

Главный редактор поставил кофейную чашку на стол, подошел к окну и попытался разглядеть сквозь завесу дождя крыши домов. Они напоминали черные засохшие раны.

— Да, — сказал он тихо, так тихо, что его голос почти слился с шумом дождя. — Иногда мы забывали, что у нас должна быть совесть.

— Да, судя по всему, — кивнул головой Коллар.

— Газета не все может и не все успевает. Газета — это тебе не верховная власть.

Снова молчание.

— А что же тогда во власти газеты? — Голос у Коллара стал бесцветным. — Что она может? Что успевает?

Главный невольно взглянул на часы, он задержался здесь дольше, чем предполагал. Но сейчас он уйти не мог.

— Хочешь выслушать лекцию? — пробормотал он с улыбкой. — Да ты знаешь все это наизусть… Газета, как общественный гласный контроль, как зеркало общественных устремлений, сдвигов и отношений… может критиковать, требовать исправления ошибок, в силах перевернуть сознание людей, участвовать в создании духовной атмосферы нации. Она способна быть тем клапаном, через который выпускается боль людей и общества. Она может показывать пальцем на дураков и обывателей. Но могла бы гораздо больше…

— Я знаю. А ты мне все-таки ответь на то, чего я не знаю. Скажи, разве газеты исправно делают все перечисленное тобой?

— Ты спрашиваешь так, словно сам не работаешь журналистом!

— Да или нет?

Порубан пожал плечами.

— Есть вопросы, которые не следует задавать, поскольку на них нельзя ответить.

— Это не ответ.

— Я могу сказать тебе только одно: журналист первым должен верить в то, что делает. Иначе вся его жизнь — балаган, а работа — пустая бутылка.

Коллар скептически улыбнулся.

— Да, трудно быть журналистом!

— Ты как будто хочешь сказать: трудно быть честным человеком!

— А разве нет?

— Да. — Порубан посмотрел прямо в глаза своему товарищу. — Порой это очень трудно.

— А мне кажется нет, — сказал Коллар с надеждой в голосе. — Пока мы хотим что-то знать, пока для нас важнее всего истина…