Верность

— В кого, собственно, превращается Прохоров? — спрашивал Ванин, подняв руку ладонью вверх. — Мне неудобно даже назвать его студентом, настолько он опустился; становится прямо странным, что он сидит рядом с нами, что до сих пор мы должным образом не оценили его поведения. Скажите, пожалуйста, нам нет никакого дела до его учебы и дисциплины! Так он заявил в комитете комсомола! Ишь, анархист какой объявился! Значит, он может приходить в общежитие пьяным, обрастать «хвостами» — и нам никакого дела!

Да, почва окончательно уходила из-под ног Сережки. Он несколько раз порывался вскочить и прервать Ванина, но сзади и сбоку так зашикали, что Сережка сразу сник. Его очень беспокоило, что Ванин ни словом не обмолвился о его, Сережкином, прошлом, о том, что он, Сережка, был беспризорником… Он считал, что если бы все узнали об этом, то его, конечно, сейчас же оправдали бы. Но секретарь парткома, видно, не придавал его прошлому никакого значения.

Ванин закончил требованием сурово наказать Прохорова.

Сережка поднял руку, но Купреев не дал ему слова.

Совсем растерянный, он не ожидал уже ничего доброго для себя.

Вверху, на балконе, облокотившись о перила, стояли студенты старших курсов с внимательными и озабоченными лицами. Эти чем-то уже не походили на тех, кто сидел в зале. Они держались с той естественной, сдержанной и простой солидностью, которая выработалась за пять лет пребывания в институте. Подтянутые, они жили уже другой, установившейся жизнью. Кто знает, может быть, и среди них был когда-то свой Сережка Прохоров, но товарищеская среда подняла его, поправила, указала дорогу, и теперь стоит он на балконе и, волнуясь, следит за происходящим. Прохоров этого не мог знать. Но это знал Ванин. И ничего не было случайного и неправильного в том, что он так сурово пробирал студента.

Сойдя с трибуны и сев на свое место в зале, секретарь парткома нахохлился и уже не сводил глаз с Прохорова, со щемящей теплотой думал о том, как трогательно смешна его большая голова на слабой шее и как, наверное, больно переживает он этот суд товарищей.

Говорили студенты. И, слушая их, Сережка с закипавшими в горле слезами думал о том, что он их совсем не знал и как они все безжалостны к нему.

Борис Костенко, толстый славный добряк, с которым он сидел всегда рядом и делился последней папироской, говорил чужим, незнакомым голосом, уткнувшись длинным носом в бумажку, на которой было записано его выступление.

— Не пройдет, Сергей, — грозил он пальцем. — Я тебя давно предупреждал: брось, пожалуйста! А ты все шуточками отделывался. На прошлой сессии почему две двойки получил? Я тебе отвечу почему… Мы занимались, а ты в городе пропадал. Вот тебе и результат. Не исправишься — исключат тебя из института, и я первый одобрю это. Так ты и знай.

Он неприязненно скосил глаза, разглядывая Сережку.

— О твоем поведении тут уже говорили. Мерзкое, надо сказать, поведение. Мерзкое! — Он повернулся к Купрееву. — Я кончил свое выступление. — И пошел на место, важный, толстый, сердитый.

Потом говорил Аркадий Ремизов. Он не выдержал и спустился с балкона.

Первокурсники видели Аркадия на трибуне лишь в роли конферансье. Его манера говорить и держать себя перед собранием была непохожа на обычную манеру его общения с аудиторией на вечерах. Это были не те жесты и слова, которых по привычке ждали от всеобщего любимца, добродушного, охочего на шутку Аркаши. Это были жесты и слова серьезного, вдумчивого и строгого человека. И говорил он с такой скромной простотой, что все сразу вспомнили: Ремизов скоро защитит диплом и уйдет от них — инженером — в большую жизнь. И в аудитории установилась внимательная, почтительная тишина.

Аркадий говорил об ответственности молодых людей перед обществом. И, слушая его, Сережка окончательно уверился в том, что дело его непоправимо проиграно; единственное, что могло его оправдать, — его прошлое — после выступления Ремизова ему самому представилось таким незначительным и ненужным, что казалось странным, как это он хотел оправдаться им. Уж кто-кто, а Ремизов должен был знать цену такому прошлому: он сам воспитывался без родителей. И вот он не только не пожалел Прохорова, а даже уличил в нечестности перед государством, которое его воспитало и дает возможность получить образование.

— А если бы ты, Сергей, представь на минуту, родился и вырос где-нибудь в капиталистической стране, — сказал Аркадий, — что бы ты сейчас представлял собой, интересно знать? Студентом был? Что-то я очень сомневаюсь в этом — капитала бы у тебя не хватило.

Аркадия сменила Надя Степанова. Выступая, она сильно смущалась, но не говорить не могла: слишком было важным и для нее все, что обсуждалось на собрании.

Надя говорила о норме поведения молодых людей. Она напомнила собравшимся о статье «Этика», напечатанной в «Комсомольской правде».

— Вежливость, взаимное уважение, честное выполнение своих обязанностей, — все это должно входить в норму поведения молодежи, — сказала Надя.

Попросил слова Виктор Соловьев. Он выступал на каждом собрании. Скоро предстояло обсуждение поступка самого Виктора (пока еще никто, кроме членов комитета и Ванина, не знал о неуплате им членских комсомольских взносов), и, слушая его, Федор хмурился и поглядывал на Ванина. Тот, увидев на трибуне Виктора, беспокойно шевельнулся и, вытянув шею, приложил ладонь к уху.

Нельзя сказать, чтобы он любил Виктора, но все же… это было ровное, установившееся, спокойное отношение.

Однажды Ванин, желая побеседовать с Виктором, пригласил его к себе в партийный комитет. Разговорились о литературе, о прошлом… Виктор не мог припомнить, какими интересами они жили в семье. Книги? У отца книг не было. Приходилось пользоваться библиотекой приятеля отца — бухгалтера МТС. Книги у него — всякая смесь. Современных не приобретал. Атмосфера в семье, по словам Виктора, была дружная, и уход отца их всех поразил, хотя нужно отдать ему справедливость: он никогда ни в чем не отказывал детям.

Потом Виктор спросил:

— Вы не читали в воскресном номере областной молодежной газеты мою поэму? Если вас интересует, с удовольствием дам прочесть. Конечно, это не перл, но… без ложной скромности, любопытно.

Когда Ванин ответил ему, что поэму он читал и она, на его взгляд, плоха, далека от жизни, Виктор покраснел и, кажется, рассердился, хотя видно было, что старался это скрыть.

Своему проступку — неуплате членских взносов — он не придавал большого значения.

— Мелочь, — сказал он. — Федор хочет просто подчеркнуть свою неподкупную принципиальность.

Ванин ответил, что мелочей в работе не бывает.

— Такие мелочи иногда очень грустно кончаются.

Он долго беседовал с Виктором. Тот как будто соглашался со всем, но когда он ушел, Ванин испытывал уже вполне определенное разочарование, тем более досадное, что оно было неожиданным.

Сейчас, увидев Виктора на трибуне, Ванин опять вспомнил сына. Честный, прямой, настойчивый, простой и застенчивый, как девушка… У него мужественное юное лицо и мягкие жесты… С каким смущением он принес первую свою поэму и, пока отец читал, взволнованно ждал… А потом признавался: «В рукописи, я думал, совершенство, а напечатали — не то, не так…»

Да. И вот рядом лицо Виктора, небрежно поднятая бровь…

Говорил Соловьев чисто, гладко, подчеркивая слова законченными, продуманными жестами.

До собрания, в беседе с Федором, Виктор высказывал мысль, что с Прохоровым поступают слишком круто, вынося вопрос о его поведении на обсуждение общего студенческого собрания, тогда как следовало бы предварительно по-товарищески попытаться убедить его и поправить.

Федор и сейчас ожидал услышать от Виктора то же самое. Однако Соловьев оказался дальновиднее.

«Обрабатывает для себя общественное мнение», — думал Федор, вслушиваясь в ровную речь Виктора, бичевавшего «аморальное поведение» Прохорова и подчеркивавшего важность подобных обсуждений.

К концу выступления он забыл уже о Прохорове и кончил словами: