Повести

— Держите, держите! Ловите! — И вдруг я слышу, что кто-то бежит. Прямо на меня. Выскакивает рядом.

— Юрка!

— А! — испуганно вскрикивает он.

— Ты что?

— Тихо! — хватает за руку. — Беги! — тащит за собой. Пальцы его дрожат, и он весь вздрагивает, как от озноба. Его волнение передается мне. Мы бежим вдоль стены. Прислушиваемся.

— Не гонятся, — говорит Юрка. — Ешь! — и сует мне кусок хлеба.

— Ты где взял?

— Ешь скорее…

Мы стоим и торопливо жуем.

— Сюда не прибегут?

— А?

— Где ты взял?

Юрка не отвечает.

Мне делается не по себе. Нет, я не испугался, а просто я еще ни разу вот так…

— Украл, да? — шепотом спрашиваю я. — Ты украл? — повторяю, надеюсь и хочу, чтоб он крикнул «нет». — Бери! Сам ешь! — сую ему кусок.

— Зачем? — теряется Юрка.

— Ешь сам! Воришка!

— Кто, я? — Юрка будто давится куском, он долго молчит. — Дурак, подохнешь с голоду.

— Ну и пусть.

— Ты не знаешь, как… Ты же не видел…

— Ну и пусть! А кто говорил: самое плохое — нечестность?

— Я тебе нес.

И он отворачивается.

— Юра, — зову я.

— Уйди!

— Юр.

И он бьет меня кулаком в грудь.

— Ты короче, — бурчу я. И мне становится стыдно, будто я в чем-то оказался виноват перед ним. — Чего завелся-то? Подумаешь, ничего сказать нельзя! Ну и что особенного. Я тоже таскал. Еще как!

— Только не ври. Ты же не умеешь врать.

Юрка держит на весу оставшийся кусок хлеба и не откидывает, нет, а словно роняет его в траву.

— Я с тобой пойду, — говорит он.

— Куда? — удивляюсь я.

— А так. Все равно куда. Тебе хорошо, ты ничего не боишься. Она боится, прячет все, собирает корочки. Она намочит палец и каждую крошку соберет со стола. И я тоже начинаю бояться. А я не хочу. И не буду! Не буду, и все!

— Ну и не бойся.

— Я уйду от нее… Только она, может быть, не виновата. Она хорошая. Не испугалась взять меня. Ведь верно? Значит, она не трусиха. Чего же она?..

Мы стоим и слышим, как в госпитале кто-то стонет и кричит, не в силах сдержать боль:

— Няня, няня!.. Помогите мне, няня!..

Оставаться в саду опасно. Юрку наверняка ищут и могут заглянуть сюда. Короткими перебежками мы преодолеваем светлый участок улицы, ныряем в проходной двор, крадемся за поленницами дров, за кособокими сараюшками, сколоченными из ржавой жести, выбираемся к школе. Здесь совсем темно. На фоне еще не угасшей рыжей зари стены школы кажутся угольно-черными, и это рыжее налито в прямоугольники окон, оно там ярче, чем окружающее небо, — такое впечатление, будто по ту сторону здания, в саду, что-то горит.

— Переночуем здесь, — предлагает Юрка.

Через пролом в стене мы пролезаем на сохранившуюся лестницу. Впервые после трехлетнего отсутствия я ступаю на эти ступени. И сразу узнаю их, нащупываю чуть хрустнувшие перила. Мне кажется, что я даже улавливаю привычные школьные запахи, запах мела, сырой тряпки, которой стирали мел. Дверные проемы в коридор светлы, и дальше по коридорам я вижу двери, двери, двери. Но в эти коридоры нельзя ступить, возле ног — пропасть, откуда ощутимо веет холодом.

Мы поднимаемся на верхнюю, причердачную площадку. Здесь посветлее; присмотревшись, можно отличить осколки стекла, густо усыпавшие пол, обрывки школьной географической карты.

— Устраивайся давай, — говорит Юрка и садится к стене.

Над нами большое круглое окно. В него, как в иллюминатор, видно рыжее небо, редеющие сиреневые облака.

Тихо. Только слышно, как где-то далеко проезжает машина. Тихо…

А мне как-то тревожно и боязно. Будто я опоздал на урок и вот сижу здесь, притаясь, жду звонка. И как только он раздастся, по всем этажам тотчас захлопают двери, затопочут десятки быстрых проворных ног, в одну и другую сторону помчатся горластые мальчишки, сразу станет шумно и весело.

С этим ощущением напряженного ожидания я и засыпаю. Это сон не сон. Вроде бы я просто сижу, закрыв глаза и чутко прислушиваясь не только ушами, но всем телом, сторожу, ловлю каждый звук.

А когда открываю глаза, светит солнце. Еще неяркое, такое, что на него можно смотреть не щурясь, оно заливает своим веселым светом всю площадку. Свежо и немного прохладно. Но вот именно в такие минуты, по этой свежести, по зябкому холодку особенно остро ощущаешь, что день будет жарким.

Перешагнув через спящего Юрку, я вылезаю на сохранившуюся над лестницей крышу. Сажусь на темную от сырости жесть.

Я впервые вижу город с такой высоты, верхушки деревьев в Таврическом саду, прорези улиц и крыши, крыши, крыши.

Над этими крышами в синеве я вдруг замечаю две белые точки. Две искры, которые кружатся, точно ходят одна за другой. Это голуби. Два белых голубя.

Кто-то сохранил их в блокаду, в стужу, сберег! Может, опухал от голода, кормил последними крохами, грел у груди, и вот они! Голуби!

Я вскакиваю и, заложив пальцы в рот, свищу. Такой восторг охватывает меня, что я, забыв обо всем, свищу, топаю ногами.

— Ты чего? — испуганно выглядывает Юрка.

— Смотри-ка, голуби! Голуби!

Он тоже вылезает на крышу. Мы стоим рядом, машем кепками, и, возможно, заметив нас, голуби ходят кругами, поднимаясь все выше и выше.

А когда мы спускаемся во двор, опять видим маленькую парту, стоящую в траншее. Но на этот раз за ней сидят два пацаненка, два этаких тоненьких желторотика.

Только взглянув на них, почему-то я сразу же разозлился.

— Эй, вы что тут делаете? — кричу раздраженно.

— Ничего, — спокойно отвечает один из них.

— А ну, уходите с парты!

— Эту школу скоро начнут ремонтировать. Мы сюда в первый класс пойдем.

— А ну, убирайтесь отсюда!

Один встает, а другой, что отвечал мне, продолжает сидеть. Весь он беленький, на носу крапинки, уши прозрачными розовыми кулечками.

— И ты уходи! — приказываю я.

— Не уйду, — отвечает пацаненок.

— Нет, уйдешь! — Я сажусь рядом и толкаю его.

— Не уйду! — повторяет он упрямо.

— Уйдешь!

— Не уйду!

Его упорство бесит меня. Зачем-то мне надо, чтобы он ушел, обязательно ушел. Будто от того, уйдет он или нет, что-то коренным образом может измениться.

— Ах так! — Я хватаю его, тащу. Он остервенело сопротивляется. Вцепился в парту, не кричит, не хнычет. Только сопит. Пальцы побелели, сам весь красный.

Но мне надо, чтобы он ушел. Почему-то обязательно это нужно. Что-то важное должно случиться.

Извернувшись, пацаненок пытается укусить меня за руку.

— А, ты так!

Мы с Юркой вдвоем наваливаемся на него и стаскиваем с парты. Но как только отпускаем, он опять вскакивает за парту.

— Не уйду, моя парта, — упрямо повторяет весь грязный, растрепанный желторотик.

Так повторяется много раз. И я наконец начинаю понимать, что мы с ним можем возиться здесь до самого вечера и все равно он не уступит. Это необычное упорство сломило меня. Пацаненок даже чем-то становится симпатичен мне.

— Ладно уж. Фиг с тобой! — примирительно говорю я.

Мы с Юркой садимся на бруствер траншеи. А пацаненок поудобнее устраивается на парте напротив нас. Растрепанный, верхняя пуговица на рубашке выдрана с мясом. Он ковыряет пальцем в ушной раковине, выколупывая оттуда набившуюся землю, и радостно улыбается:

— Моя парта!

Мы промышляем дровишками. В разрушенных зданиях собираем доски, пилим, укладываем вязанками и продаем. Тем и живем.

Вот и сейчас, набрав вязанку, выносим ее на панель. Юрка убегает в аптеку за малиновым чаем, а я стою у вязанки и монотонно повторяю, предлагая редким прохожим, в особенности пожилым женщинам:

— Купите дрова. Хорошие дрова, сухие. Кому дрова на зиму? Кому?!

Увлекшись, я не заметил, как подошел седой сухощавый гражданин.

— Твои дрова? — спрашивает он глухо. — Ну, бери, пойдем.

Я даже не спрашиваю, куда надо идти. Сразу обо всем догадываюсь. И понимаю, что теперь не удрать.