Заря вечерняя

Шофер подогнал машину почти вплотную к двери, достал из-под сиденья молоток и вошел в камеру. Не торопясь, по-деловому, осмотрев гроб, крышку и прислоненный к стене еловый венок, он неудовлетворенно покачал головой:

— Тесновато ей здесь.

Николай промолчал, не зная, что отвечать на это немного странное замечание. Он начал поправлять у матери на груди покрывало и вдруг заметил, что руки у нее немного припухли и ленточка больно врезается в запястья.

— Может, развяжем? — почти физически ощутил оп эту материну боль и неудобство.

— Не надо, — остановил его шофер. — Дорога предстоит дальняя, потом не сведешь.

— Действительно не надо, — поддержал шофера Борис.

Николай отошел в сторону, стал наблюдать, как шофер, негромко стуча, забивает коротенькими, случайно попавшими ему под руку гвоздями крышку гроба.

— Поехали, что ли? — наконец бросил он в кабину молоток.

— Поехали, — ответил Николай и первым взялся за гроб.

Втроем они установили его в машине между узенькими, расположенными вдоль кузова сиденьями. Шофер сел за руль, закурил сигарету. Пора было садиться и Николаю, но он все медлил, ожидая, что Борис подойдет к нему и скажет что-либо на прощанье. Тот действительно подошел, но ничего не сказал, а лишь пожал Николаю руку холодными немыми пальцами, словно прощаясь навсегда…

Машина потихоньку начала выбираться из городской сутолоки. Уже замелькали по обеим сторонам частные домики, по-деревенски огороженные заборами, закончились троллейбусные и трамвайные линии. Шоссе, сузившись, вытянулось в одну длинную бесконечную линию. Гроб изредка постукивал на выбоинах и ухабах, образовавшихся на трассе за долгую зиму. Николай вначале старался не обращать на это внимания, но чем дальше, тем ему становилось все больней и обидней. Он представил, как мать при каждом ударе содрогается всем телом, как тяжело бьется о жесткую подушку ее голова, но, мертвая, мать все терпит, не в состоянии никому пожаловаться.

— Давайте привяжем, — попросил Николай шофера.

— Что привяжем? — вначале не понял тот.

— Гроб, стучит все время.

Шофер, не говоря ни слова, свернул к обочине и остановился. В багажнике он отыскал кусок крепкой капроновой веревки и моток проволоки. Придерживая и приподнимая гроб, они привязали его в изголовье и в ногах к ножкам сидений. Ехать сразу стало спокойнее, только почему-то в голову настойчиво, не к месту и не ко времени лезли слова:

Строчки эти Николай запомнил еще с раннего детства. Зимними вечерами они с матерью расстилали на печи чистое, вываренное в жлукте рядно, зажигали лампу-восьмилинейку и мать начинала читать Николаю сказки. Он слушал с замиранием сердца ее тихий неторопливый голос, боясь, что сказка вдруг закончится плохо. Но они всегда заканчивались хорошо, зло гибло, а добро торжествовало. Несправедливо, нечестно погубленные невесты, королевичи и рыцари оживали, кто окропленный живою водой, кто разысканный верным товарищем, а кто и просто так, сам по себе. Но это в сказках, а в жизни все не так. Уж сколько мать вынесла за свои недолгие годы, сколько сделала добра, а нет для нее нигде ни живой воды, ни верного товарища…

На дорогу, на лесопосадки, на озера талой снеговой воды неприметно начала опускаться ночь. В небе одна за другой вспыхнули бледные весенние звезды. Николаю с детства почему-то всегда казалось, что каждая звездочка — это кем-то из мальчишек высоко-высоко запущенный воздушный змей и если потянуть за невидимую ниточку-паутинку, то звездочка обязательно начнет опускаться на землю и вскоре обнаружится, что сделана она из самой обыкновенной бумаги, крест-накрест оклеенной картоном.

Николай до сих пор помнит, как мать сделала ему первого воздушного змея. Она была тогда еще совсем молодой, наверное, всего двадцатипятилетней. Они вышли с ней за огороды на луг. Мать подбросила змея вверх, разбежалась, и он начал подниматься все выше и выше, играя на ветру ярко-красным длинным хвостом. Запрокинув голову, мать смотрела на него и совсем по-детски радовалась, что он не падает. Потом она передала катушку Николаю, и он, потихоньку разматывая нитку, побежал но лугу вслед за змеем, который потянул его вначале к ольшанику, а после к берегу речки. Когда он долетел до середины Снови, Николай начал сматывать нитку назад, но она вдруг лопнула, и змей, на минуту задержавшись над водой, унесся на тот берег и вскоре вообще скрылся за Милоградовским лесом. У Николая на глазах навернулись слезы, но мать утешила его: «Не плачь, Коля, он вернется». Сколько раз потом и в детстве, и уже в зрелые годы смотрел Николай на небо, надеясь, что улетевший змей опустится назад на землю, стоит только отыскать ниточку и потянуть за нее. Но, видно, она где-то запуталась между облаками, и теперь его змею вечно гореть на небе звездочкой…

— Вы не засыпайте, — окликнул его шофер.

— Я не засыпаю, — ответил тот.

— Вот и хорошо. А то меня, глядя на вас, тоже в сон клонит.

Николай повернулся к шоферу лицом и опять начал вспоминать бог знает что: детские счастливые годы при матери, первое расставание с ней, институтские каникулы, по шофер вдруг перебил его, затеял длинный житейский разговор:

— С домом что делать будете?

— Не знаю, — пожал плечами Николай.

— Продайте, — посоветовал шофер.

Николай на мгновение представил, что в их доме, который они с матерью вскоре после войны построили с такими трудами, будет распоряжаться кто-то другой, чужой и равнодушный человек, что он все переделает, переиначит, и ему стало до боли жалко дома, словно он был живым, чувствующим существом. Николаю даже показалось, что такой измены, такого предательства дом не вынесет, что он согласится скорее разрушиться, сгореть, чем впустить в свои стены чужих людей. Ведь никто лучше матери не сможет побелить в доме стены, помыть полы и окна, жарко натопить зимою печку, чтоб дом не мерз на стылом вотру и морозе, никто не сможет так любить его и так заботиться о нем.

— Пусть постоит пока, — вздохнул Николай.

— Может, и правда, — согласился шофер.

Он обогнал тихо плетущийся самосвал и продолжил:

— Только без людей дом быстро разрушится.

— Мы будем приезжать.

— Много не наездишь, Николай Николаевич. Он ведь не под боком.

— Постараемся, — не захотел сдаваться Николай, хотя и чувствовал, что шофер, конечно, во многом прав. Мать была жива — и то ездили раз в году, в отпуск, а теперь кто его знает, как еще все сложится.

Звездное яркое небо неожиданно померкло, откуда-то из-за курганов, уже несколько километров тянувшихся вдоль дороги, наползла туча, и вскоре крупные, по-весеннему тяжелые капли дождя застучали по крыше машины.

— Это уж совсем ни к чему, — забеспокоился шофер, включая «дворники».

Дорога сразу намокла, стала глянцево-синей, неприветливой. Хотелось тут же свернуть с нее куда-нибудь на проселок, где то по одну, то по другую сторону мерцали в темноте, манили к себе теплом и уютом неяркие огни. Люди, которые зажгли эти огни, наверное, уже поужинали и теперь смотрят телевизор, обсуждают день сегодняшний, строят планы на завтрашний. Хотелось посидеть рядом с ними в покое и теплоте, думая и мечтая о простых, повседневных делах, из которых в основном и складывается жизнь человеческая.

Но Николаю думать сейчас об этом не полагалось. Машина, омываемая дождем, неслась в темноте навстречу самому печальному, что случается переносить человеку, навстречу страданию и плачу. Гроб, кажется, тоже отсыревший, промокший, покачивался, поскрипывал на растяжках. Лежать в таком гробу, наверное, особенно одиноко и страшно.

— Я посижу возле нее, — предупредил Николай шофера и, придерживаясь за спинку сиденья, перебрался в кузов.